k0a2ccrh2baio

Избранное

1. Мандельштаму "Сохрани мою речь навсегда..." Настала торжественность : памяти, взгляда и голоса обнажена — Темна беззащитная стать, как в чернила макнули. И длится секунда, как падая, слышит расстрелянных стоны княжна, И царствует ночь только в пору цветущих магнолий! Сухими напейся слезами из Чистых прудов! Мне стих Тридцать первого года — прожить бы вручную. И пляшет духанщиком день, все чаинки продав, И речь окунают в ангарскую прорубь ночную. Хватающих воздух губами, зашедшихся кашлем, блаженных найди — Ходячие тени, свершившихся лет доходяги — В осеннюю блажь погружённые строки, у коих вся смерть впереди, Хватили из мёрзлой бадьи веселящейся браги! И грянулась оземь давно ненавистная весть: Что нет таких горл на земле, чтобы выпростать свары Ночных камнепадов, и тихо при этом учесть, Ночных «воронков» ужасающе-тихие фары... Свой голос остывшей буржуйки отставший запишет поэт, наготу. И бледные тени трамваев, злой дребезг вбирая, В моём, до костей обнажённом, в сиротском, в таком же московском году Исчезнут под натиском солнца, в разгаре раздрая. 9.09.2020 года © Copyright: Вадим Шарыгин, 2020 Свидетельство о публикации №120100900412

2. Высокая площадь Всем, навсегда утраченным Россией, посвящается... Словно не было их, Не звучали над ночью высокие трубы. Умерла тишина одичалых дворцов, ополоснутых прожекторами траншей. И пригубленный воздух столетий горчит. И повесился грубый Окрик — в бешеном полуподвале... Смертельная жизнь! — Ослепили, прогнали взашей... Я вбираю голодные крошки в ладонь — строчки чёрствого края. Догорающих зрелищ полны заточённые в книги стихи, не слышны никому. Но высокая площадь, сиянием лунным наклонно играя, — Литургию глубокого облика ночи творит! И воскресшая жизнь на кону! Словно всё нипочём, Я возделывал площадь распластанной речи! Вслед за плугом моим : и литания гласных, и сомкнутый цвет голословных потерь. Славно крылья слышны — высоту темноты набирающий кречет, Оглашённая радость моя — взблеск последней строки И тогда навсегда, и теперь! Соглядатаи любящих — Нас, спящих в снах, извлекли, наказали : Ждём, живьём позабытые, — мести изысканной или грозы ослепительный кнут! Раздуваются щёки оркестра... Часы «без пяти» — на вокзале... Преисполнена неизгладимости, замерла пустота Отгремевших минут. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2018 Свидетельство о публикации №118041708754

3. Цветаева, Мандельштам, Пастернак Цветаева Я скажу, как с размаха пощёчиной, Взглядом вперясь и перстень срывая: -Вместе с вами? — Ещё чего! Сад под корень, могила сырая... Обжигайтесь, жар-птицей оставлено Оперение! Пляс, оперетта, Водевиль, вдосталь стали от Сталина! Крест могильный — на что опереться. Я от вас — за семью печатями! Дождь на лицах идёт. И тихо так... Я от вас — за семью печалями! Не вернувшаяся из тех атак, На которых вповалку положена Молодая свобода, с погонами! Сердолик на ладони Волошина, Милосердие вровень с погаными... Может, пуговицей не оторванной, Вниз на ниточке, следом за мною, Жизнь повесилась, жизнь-валторна, но... Расхлебененной дверью заною! За готической мыслью, горячечной — Не угнаться, в погоне за бытом. Будто простынь из простенькой прачечной, НоЧКа бледная... ЧОНы забыты? Распинаетесь и распинаете Неустанно и н е у м о л и м о. Располощите и распознаете, Проходя ослепительно мимо. Тембр сказочника захмелевшего, Тишь кромешная... Не спугните! Тсс...Кикиморы обняли лешего, Поотставшего к солнцу в зените... О Мандельштаме (1) Взгляд запрокинут в Рим, из рун изъят. И топкая бездонность глаз — утопленница Майской ночи — Анфас : из амфорных руин, из «ять»... И зоркости, парящей в тишине, растоптанный комочек. На тонком гребне вспенившихся губ : Следы изведанных чудес и липкий хохот скомороха. Небрежный тон действительности груб. Легко становится, и вместе с тем, до слёз, до дрожи — плохо! На выпуклых словах — слепая муть. Спустились певчие с хоров, бредут впотьмах по вязкой пяди. И рухнувший вглубь сердца сон вернуть Не представляется желанным мне, простите, бога ради! Кормилец нефов, нервов, куполов; Длань арбалетчика в миг высвиста стрелы в нутро атаки. Спит дворник, мебели для печки наколов... Танцуют грозди спелых рук и ног — гарцует ритм сиртаки. Прочищенной гортанью минарет Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача : О том, что пусто небо, Рима нет, О том как по' ветру раздольные развеяны апачи! Пасьянс разложен. Трефы. Бубна пик. Червивой стала черва, сердцем перезревшим багровея... Какой-то малый у дороги сник И полоснула мысль, как бритва сквозь ухмылку брадобрея: Никто к нам не вернётся, чернь кругом, Сгорает ночь, объемлем мир , присядем на дорожку! Степь ярко подожжённая врагом, Жизнь лебединая — не навсегда и смерть — не понарошку. О Мандельштаме (2) Взгляд запрокинут в Рим, из глаз изъят. На дне глазниц : триерный всплеск и звёздный пояс Ориона. Бой сердца, словно вытрушен из лат, — Царь Иудейский, на камнях, подле расшатанного трона. На тонком гребне вспенившихся губ Следы искромсанных чудес и липкий хохоток Петрушки. Небрежный тон действительности груб И эхо голоса об стенки бьётся в кровь — латунной кружки! На вызревших словах — не смыта муть. Спустились певчие с хоров, идут впотьмах домой, шаги считая. И надо в сердце обронённый сон вернуть — О вышитых на небе снах над тушею Индокитая. Кормилец сытых, зодчий Покрова, Тебе ли Грозный царь дарует жизнь, выкалывая очи, Чтоб не построил лучше... Смерть права : Народ, безумствуя, безмолвный зов по мостовым воло'чит. Прочищенной гортанью минарет Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача : О том, что пусто небо, Рима нет, О том как по' ветру развеяны раздольные апачи! Непредсказуема метафора, как та, Косая скоропись предновогодних почерков открыток, В которых чувства через край, когда Московский снег идёт и Петербургских радостей избыток! К нам не вернётся время, но возьми Щепо'ть Сахары раскалённой с ще'потью двуперстья смысла! Столько на звёздных пастбищах возни, Что красота — дождишком вкрадчивым — над тихой далью свисла. Над Пастернаком (1) Что наделал с нами Семнадцатый год, Октябрь! Калёной сталью — глубь сердец — изъёрзал, искромсал... Смертельно ранена страна, струна, ох, табор Пропавших в небесах имён... Огнива без кресал — Извлечь смогли, зажглись, сгорели, та и этот, Донашивали души на окраинах чудес. И красной скатертью стелился новый метод — Из кубиков слагать стихи и чуйствовавть в обрез! С кровоподтёком переулочек. И дымо'к Докуренных до обожжённых пальцев папирос. И дождь подвешен к Питеру, и плакать ты мог, Когда, как к стеклу вагона, к ладоням лбом прирос. Речь-френч прямого покроя — Измена, братцы! Пусть голос, утопший в растраченном беге коней, Умрёт! Так лучше, чем за буквальность браться, Доканывая правдой жизнь, смерть делая больней! Лоханью Балтика, вплотную к снам Кронштадта. Совочком детским год прорыт в Двадцатый век — в длину... Одна действительность кругом! И с сердцем что-то... Спит мир переиначенный! Утраченным вздремну. Стать толмачом с борисоглебского на ваш? Разжёванных кузнечиков отрыгивать птенцам! ...В бред навсегда перешли, в брод перешли Сиваш — Махновцы, приложили штыки к разбитым сердцам! Наискосок от разбуженной ночи стихли, Сливаясь с неподвижностью намокших глаз моих, В столетних липах звоны меди, ростом с Тихвин, Стращал пространство индюком нахохлившийся стих... Трёхпалый в перьях день, склевав все крошки С обложки «Избранное», избранился было весь На постоялый двор. С ленивой прытью кошки, Валялась, сшибленная палкой с яблонь, тайны спесь. Над Пастернаком (2) Цветная пагода июльского разгара и раздрая... Переверни-ка время жизни, друг, в часах песочных, лей пески! Шершавый ветер... Пошевеливая сосны, раздирая В кровь душу, дышит роза алая, раздаривая лепестки. Многоугольные зверинцы — всюду, всюду! На тошнотворных лежбищах живьём родной вовсю чужой страны На жизнь в беспамятстве отваливают ссуду — Нас нет на белом свете, мы давно упразднены, устранены. Бежать нам некуда — везде одни и те же. Есть в пряной густоте твоих, тобою неисправленных речей — Легчайший праздник, первозданный, зыбкий, свежий; Там легче биться умершим сердцам, полёт кромешный горячей! Ещё есть сны у нас, воспоминанья, стансы, Непокорённый взгляд и голос, воздымающийся в глушь пустынь. И аромат над звонкой хрупкостью фаянса; Крюк есть на потолке Елабуги, снесённый Англетер... - Остынь, Не горячись, отдайся струнным всплескам ивы! — Я слышу голоса... Ночь закипает звёздным варевом! Молчу... Не светочи достались — тени, тлен пугливый И тьма, над ней, рука к руке, передают горящую свечу. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2019 Свидетельство о публикации №119071407929

4. Памятник на площади Гагарина Этот дерзкий отрыв от земного — Взмыв над плоскостью площади! И пощадил Вечер, ветер — мечтателя, снова Город, грозди мерцающих паникадил, Замер где-то внизу... Уж не властен над этим — В высь втянувшим титановый шлейф, неподъёмного мира поток! Облака на полотнище ночи, свободны, как дети. Макияж дней надменных и медленных стен, будто тушью потёк... Он прикован к земле, в небе только отчасти, Он, как будто бы я и как если бы ты... Он, как тысячи тысяч других. Дожидаясь лучей, умирая от счастья, Он взошёл на амвон высоты. И возвышенно падает стих — В бездну русских сердец, в пропасть тайн вековую. Виден рыцарства блеск — кто вздымал над судьбою мечту о другом! Другом поднятый на руки день... Как свечу восковую, Провожают глазами полёт, но к нему — ни пешком, ни бегом... Обронил красной конь подкову — Заключённые в стены жильцы За спиной у него — такого Нагорожено, пляшут лжецы: На крови, на дощатом помосте, Каждый день, он, взлетевший, стоит. Низким небом прижатые кости И мечтаний разбившийся вид. Он — взлетел над Москвой, сломя голову, осточертела — Эта скользкая пролитой кровью брусчатка веков! ...Чёрно-белую сладкую жизнь сквозь рассвет доиграет Марчелло Мастроянни — строений струенье, игра в дураков. На Гагаринской площади — памятник снам, из титана литого. Нас почти поглотила земля, но смогли вознестись и остаться смогли, навсегда! И строка предпоследняя жмётся к последней — смертельно готова Невозможную жизнь воспевать, падать в небо, там так беззаветно сгорает звезда. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2019 Свидетельство о публикации №119112300225

5. Маяковский. Застреленное сердце. Очумевшие от весны, Пробудившиеся ветки лихорадит — Ветер! — вытер каурые стены безмолвия квёлого. Грифельные точки в письмах проставлены. Тише, бога ради, Просто стойте и слушайте : капли рассветного олова. Небо ясное. На тысячи вёрст вперёд нет «города-сада», липа! Руки отнялись — тянуть, толкать вагонетки с породою. Либо вовсе запечатать глаза, делать вид что обойдётся всё, либо Сердце застрелить...Тишиною отрадную порадую... В комнатёнке — громадный. На полу. Рядом жизнь, на дистанции вздоха. Струйкой крови тянется мысль : тишь выстрелом искорёжена. «Хорошо» — из недр поэмы, а на гора получается — плохо. Кисть шевельнулась, как будто коснулась кисти Серёжиной. Гражданин не наставшей, не осуществлённой страны и не возникшей Сам расстрелял себя — за то, за «это» и за апломб фальши. Жить, обречённым на будущее? Из вздувшихся вен рикши Личного — извлекать кумач? И обманываться в кровь дальше? Есть предел: одиночеству, нервам изодранным, дальше нельзя, братцы! По'лки голодные, волчьи стаи мещан, и полки штыков. Пешка чёрная, лишь переименованная в ферзя, стыдно браться — Пешков Максим. И Маяковский пропал : вышел, и был таков. Я рифмую весеннюю гибель его... Поэзия на костях! — чтоб Каждая водосточная труба — вновь ожила гулами! Я бы сам, выбиваясь из сил, прочь из города-ада, отволок гроб, Выложил посмертное пристанище тенями голыми, Лишь бы вызнал кто, догадался кто-нибудь Какою ценою строки — Падают манной в рты, в миски оловянные и по'д ноги! Чтобы выхлебали до дна лунное месиво, не были так строги, Будни рассусоливая громадные и крохотные подвиги. Тишина. Он уже там. И для всякого-каждого недосягаем. Волосы слегка рассыпались. И лучи подошли к две'ри... Раздаётся клаксонами за окнами и пестрит жизнь попугаем. Больше никогда — этот поэт... В это каждый из нас верит. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2017 Свидетельство о публикации №117021206855

6. Цикл Тайна «Есть люди, у которых каждое суждение связано с общим пониманием вещей. Это люди целостного миропонимания, а поэты, по всей вероятности, принадлежат именно к этой категории, различаясь только широтой и глубиной охвата. Не это ли свойство толкает их на самовыявление, и не оно ли служит мерилом подлинности поэта? Ведь есть же люди, которые пишут стихи не хуже поэтов, но что-то в их стихах не то, и это сразу ясно всем, но объяснить, в чём дело, невозможно. А разговоры о непризнании поэта современниками наивны. Поэта с первых шагов узнают и те, кто рад ему, и те, кого это бесит. А раздражает и бесит многих. Это, очевидно, неизбежно... Быть может, поэты вызывают эту ярость чувством своей правоты и «прямизной» суждений: «прямизна нашей речи» — не только пугач для детей, а прямизна эта является следствием целостного миропонимания... Ведь всякий поэт — «колебатель смысла», то есть он не пользуется суждениями-формулами, которые в ходу у людей его эпохи, а извлекает мысль из своего миропонимания. Люди, пользующиеся приличными и общераспространёнными формулами, не могут не обижаться, когда перед ними предстаёт мысль сырая, неотработанная, с ещё не стёршимися углами.. Не в таком ли смысле говорил О.М. о сырьевой природе поэзии — о том, что она — несравненно большее сырьё, чем даже живая разговорная речь? Люди, чурающиеся этого сырья, говорят: «А чем он лучше нас?» или «Очень он обидчивый, подозрительный, заносчивый — вечно спорит, всех учит...». Под эти погудки шла травля и Ахматовой, и Мандельштама, и Пастернака, и Маяковского, пока его не сделали государственным поэтом. Всё это продолжали долго говорить даже о мёртвом Гумилёве. Без этого не обойтись, как ни старайся, но когда производится пересмотр, люди готовых формул сразу забывают, что они говорили неделю назад, потому что старые формулы они сменили новыми. Нельзя только забывать, что, кроме нечитателей, поэт всегда окружён друзьями. Побеждают почему-то всегда они». Надежда Мандельштам. Из книги «Воспоминания». 1. Благоухание крепчало и волною Прокатывалось и, преград не находя, Переходило в шелест сонного дождя, Прогрохотав нешуточной войною Над мезонином сгинувшей страны... И все, оставшись вечеру верны, В глубинах одинокой тишины — Оказывались вместе, вместе с чувством Прикосновенности, наполненной искусством, К невыразимой, неприкаянной, великой Успевшей тайне, зародившейся из блика, И ставшей: блажью, дрожью, миражом... Кочует тайно, в облике чужом. 2. Из рассыпанного пепла, Из рассказанного пекла, Где Ассирия намокла, Где уткнулся ветер в стёкла, Проступала: сквозь портреты, Строчки писем, бересту — Та, которой сны согреты, До которой дорасту Слишком поздно, спозаранку, Как жар-птицу ухватив, Вызнав плакальщиц огранку И садовников мотив, — Тайна вымысла предстала: Изнутри наружу явь. Как кристалл внутри кристалла, Невозможное, представь: Дети счастливы, здоровы, Заигрались на лугах. И пятнистые коровы, Зычно молоко отдав, Растянулись вдоль дороги, Коротая Млечный путь. И слегка хмельные боги, Собираются макнуть Свои кисти в даль без края, В лунный блеск ночей своих... Звёзды в строчки собирая, Освещает склоны стих. 3. Издёрганный, заглатывая смрад Казённого, пропахшего расстрелом, Сырого воздуха — в потоке угорелом — Предлинный день подлунной ночи рад! Здесь вместо рук — торчащие оглобли Перевернувшихся в ночи телег. И эмигрантом белым первый снег. И города от пустоты оглохли! Раздаренные нервы не вернуть. Желание учить превозмогая, Вновь зиждется Вселенная другая, Оживших бредней взбалтывая муть. Какой там, смысл! — Лишь клочья слов из ваты, Летят на пол вдоль сомкнутых гардин. И, натирая лампу, Аладдин, Вдруг, шепчет правду: Все мы виноваты... Но, спешно спохватившись, об ином : Как в двери антилопа бьёт копытом; Как грусть сусальна в городе забытом, Залитом — лунной ночью и вином. Гарпун вонзают в спины китобои... Ствол наповал охотится на львов... И Николая князь оставил Львов... Таранят лбами грязный стол ковбои... Посыпались герои со стены И скрещенные сабли, и доспехи, И встречный каждый делает успехи, Но тайны дней ещё не сочтены. 4. Не царствует. Лишь в сумерках заметна, На вздрогнувших ресницах оседая, Не пеплом — тишиной, в которой: Этна И Далай-лама, и прохладный лад Валдая, И в даль взошедшая, стихает в дымке стая. Как будто снег над только что зарытой Душою Петербурга — падай, падай — Подай копеечку, прохожий, брось в корыто! Пусть бродит эхо каменной аркадой. Пусть вороны не проворонят падаль. Чай не допит. Ушла и не вернула : Надежду, Осипа, осыпавшийся оспой Двадцатый век, тяжёлый скрип баула И сферу, оказавшуюся плоской... И раздаёт посулы Луций Сулла! И с барского плеча согреют груду Валяющихся улиц, пьяных в доску. И в обескровленной стране забуду Об окровавленной строке, в полоску Топорщится пиджак из Москвашвея! И тайну слова — в проруби баграми.. Иль тайны вовсе нет!? Нагрянь на грани! Там, скрученный руками в рог бараний, Тюльпан в снегу, довлеет, хорошея... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2021 Свидетельство о публикации №121102003964

7. Я покинул свою достоверность Я покинул свою достоверность людскую — Нынче в снах наяву, в отражениях, в бликах. И смертельно живу, и с метелью тоскую... Маяковского площадь, погрязшая в Бриках! Человечище чёрный — по белому снегу, Одинёшенек, грузен и губы в кровище, Так размашисто сжат. По-булгаковски, «Бегу» — Предпочтение, за' морем русских разыщет Память сердца, к чему разговоры на кухне, Когда всё, даже камни, — уснуло навеки? Граммофон. Фон Барон. Эх, «дубинушкой» ухнет По чужбине Шаляпин... Лакеи. Калеки... Берега, берегите причальные всплески! Эта ночь над усопшей, усохшей страною : Век за веком, замедленно падает Ленский! Из песка — адресов петербургских настрою. Прогоню отрешённость, соломинку дайте, Ухватиться, успеть к уготованной кромке! И анданте строки, и отдайте мне Данте, И осыпанный осенью Осипа громкий — Взвыв над стайкой читателей, стойкие, где вы?! Истекающим сердцем светить, будто Данко! И девический смех под созвездием Девы, И всплеснувшая юбкою в танце цыганка, И латунная тусклость часов на ладони: На круги своя — время стареет помалу; И бормочет строку за строкой, и долдонит Барабанные дроби, наполнив пиалу, Дождь Брабанта... То горче, то громче, то тише, Говори, говорливым ручьям уподобясь, Там озвученной древностью пышет Татищев, Там означен Мариной в поэме автобус. Там марина: с марлином, с мечтою и мачтой, На которой приспущен, как флаг в день печали, Белый парус... Поздравь, со строкой не начатой, На которой бы в бронзе и в бозе почили — Окаянные страхи! Пусть площадь Сенная С декабристами — снежная пустошь пустыни! Одинокая жизнь, стылым ветром стеная, Однозвучно, как чай недопитый, остынет. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2019 Свидетельство о публикации №11912220784

8. Стихи о неизвестном «Миллионы убитых задёшево Протоптали тропу в пустоте..» Осип Мандельштам Отложите – себя, нет нас более, Позабудем свои имена! Сноп бенгальских огней, степь Монголии – Снам внимающим – в кровь вменена Достоверность под ливнем и в с у м р а к е, Ослеплённые ночью идём. И подобраны смыслы на м у с о р к е, И оставлены судьбы и дом. Капли голоса. Гул глоссолалии. Бормочи. Шевели языком! В запрокинутой в древность Италии С каждым камнем развалин знаком. Станцы станции Дно не расписаны Рафаэлем, с гербами состав: По перрону – ниспосланный, списанный – Николай. Никого не застав... Только колокол бродит над соснами, На века не найдя звонарей. И огнями мелькнув папиросными, Жизнь уходит, вдогонку, скорей! И улыбка сквозь слёзы, и платьице, И тьма-тьмущая ласковых рук. И на саночках девочка катится В белоснежную прорву разлук... Чермный уголь Цусимы подбрасывай. В раскалённую топку кидай: Тяжеленный трёхдольник Некрасова И привставший на джонках Китай. Кислый мрак скорняка где-то в Познани, Майский шаг царскосельских аллей; Детским пальчиком узнанный, познанный, Ставший краше, кромешней, теплей – Облик странствия – вставший, как вкопанный, На краю удивления конь! Взмах руки, грязный флаг над окопами, Белый свет – гладь ладонью, чуть тронь Тишину, будто друга умолкшего, Прикоснись и одёрни... молчи... Почернела Цветаева в Болшево, Потеряли от жизни ключи – Все, кто в списках не значится, грянули, Как в литавры, в ладоши и в бой – В телогрейках, спрессованы в гранулы Комья, Господи, быть бы с тобой! Завоёваны конкистадорами : Пыльный взгляд и разгромленный сон. Бьёт по клавишам Дороти: «до-ре-ми»! К небу ластится ласточек сонм. И горит между Врубелем с Врангелем Одинокой лампады слеза. И латынь, осыпаясь Евангел(и)ем, Отглаголилась русским: «Слезай, Дальше некуда жить вам, приехали, Выходи, Александр Колчак!» Грохотнуло над прорубью, эхом ли, Или стрелочник сдвинул рычаг? И бредут эшелоны, волочатся По заснеженным рельсам хребтов. Краснощёкой с наганом налётчицей, С папироскою, прорезью ртов – Разошлась бранью полночь, по случаю, Цедит волглую вонь неспроста. И висит ночь звездою колючею Над расхристанной эрой Христа. Средь снегов, против ветра, контуженный Распахнув руки в небо, бреду Белобрысый... Рассевшейся к ужину Артиллерии, будто в бреду, Отдаётся приказ – с визгом бешеным Мина, может, минует, простит? «Пропадающий без вести» – где же мы, Где мы все – знают ветви ракит. Вдалеке, вся в крови, Богородица, Крылья ангелов – в клочья, в снегу. И укрыт звёздным небом, как водится, Бег вперёд, и прочтёт на бегу Кто-то в рясе, с бородкой козлиную, «Отче наш..», относи...еже си... И замесят кровавою глиною Груды рёбер, давай, мороси, Лейся снег ледяной – на погожую Высоту, на хрустальную мглу Тишины, жжёной, вспаханной кожею Рук оторванных стонет в углу Чья-то юность в груди холодеющей, Отходящей ко сну навсегда. Догорит в небе, в сердце, ну, где ещё, В предрассветном удушье звезда... Загляделась в себя, будто в зеркало, Ночь, с бессонницей тишь на двоих; И вращала глазищами, зыркала, Постаревшая, знавшая стих – До рождения смыслов и шороха Между младшей и старшей сестрой – Жизнь в обнимку со смертью, и Шолохов Омывал тихим Доном настрой Сильных рук разрубить узел гордиев, Пил настой отцветающих трав. ...Волочат седоков кони гордые – Всех, кто молод был, прав и не прав... Неизвестный, в затылок уложенный В котлован, иль с осколком во ржи, Расскажи, напоследок, как схожи мы, Как бежим босиком в миражи; Как слезимся над книжкой потрёпанной, Как прощаемся, дёрнув чеку; Как крадёмся весенними тропами... Я сейчас тихий гром навлеку На картину, там, справа от рощицы, Поднялась стая птиц над зарёй.. Неизвестной край тени полощется В млечной заводи, в неге сырой. На полу Петербурга, на пристани Графской – пристальный взгляд и к виску Потянулась рука, чтобы в Принстоне, Изучив, спустя годы, тоску Русской участи, сделали описи В диссертациях, так, мол, и так... И посмертных записочек прописи, И застывшие сгустки атак; Грудь навылет и руки с коростами, Тусклый звон орденов пиджака, И берлинские белые простыни, И кивки из фарфора божка... Растерялись. Слегли. Миллионами. Неизвестные... Нет вам числа... Колокольня, упавшими звонами, Поднялась – над дождём – проросла. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2022 Свидетельство о публикации №122122304519 Это стихотворение отзывается стихами о «Неизвестном солдате» Осипа Мандельштама. Но это вовсе не подражание ему, это не произведение «по мотивам», это творческий диалог поверх времени и пространства, диалог учителя и ученика, в коем читатель выступает в роли зрителя, и только при серьёзных усилиях, по итогам врастания в текст, многократного провозглашения текста в роли участника общения поэтов; можно сказать и так: это стихотворение есть моя попытка ОБРАЩЕНИЯ в Мандельштама, попытка продолжения дела именного этого поэта на земле. В отличие от эпигонства, которое грешит чисто механическим повторением, творчески не оригинальным следованием оригиналу, подражанием без новизны на низком художественном уровне, мой уровень, (надеюсь что талантливый читатель, ценитель поэзии, не может этого не заметить) достаточно высок, чтобы явить на свет божий произведение способное захватить дух гражданина поэзии, не просто читателя понаслышке; это вполне самостоятельное и оригинальное в художественном смысле словесное полотно, как бы продлевающее творческую ипостась Мандельштама, предающее, транзитом через нашу современность, будущим поколениям любителей поэзии – метод постижения Мандельштамом сути отличия поэзии от прозы, или его способ преображения действительности в достоверность, или просто перевод с русского поэтического языка на русскую скоропись Неба. Важно почувствовать масштаб, высоту огляда и вложенную в Язык стихов лёгкость возникновения метаморфозы, «многомерного» состояния сознания, в котором свершается таинство рождения Слова – язык неба, который в совершенстве освоил поэт Мандельштам и который до наших дней остаётся мало кому из поэтов под силу. «Художественная значительность произведения измеряется не глубиной мыслей, высказываемых автором, а теми непроизвольными духовными испарениями, которые создают атмосферу произведения» Осип Мандельштам «Цель поэта – не только создать и поставить перед читателем образ, но также соединить впечатления, кровно принадлежащие читателю, но о связи которых он, читатель, живой носитель этой связи, ещё не догадывается, хотя чувствует её...» Осип Мандельштам "все подражательные стихи мертвы. А если не мертвы и волнуют нас живой тревогой, тогда это не подражание, а превращение." Марина Цветаева «Подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчёркивает. Боязнь влияния, боязнь зависимости — это боязнь — и болезнь дикаря, но не культуры, которая вся — преемственность, вся — эхо». Иосиф Бродский «Поэзия, несмотря ни на что, продолжает начатое и только из него создаёт новое» Николай Гумилёв

9. Огромное мгновение В приморском уголке земли, Соседствуя с прибоем чувств, с гарцующими бликами Фонтанов, с биением часов, сердец; С соитием влюблённых глаз, с покинувшим алеющие губы навсегда — Признанием, в разгаре тишины морской, Под звёздами — уснули розы, стихла благодать. Взгляд возлежал на лепестках и высота глубин подлунных Ошеломляла безымянностью, в которой Угадывалась, будто бы улыбка в уголках, Порода, словно в дымчатом нутре опала спали Подёрнутые дымкой лет холмы... Вся пряжа вымысла не стоила, пожалуй, Потраченных на чтение мгновений? — Коснуться взглядом строк — не хитрая работа, правда? Жизнь тщательна...И тщетна ночь без сна... Глотком волны не утолить Накопленную веком жажду слова. И как оглохшая Цусима С замедленною мощью поглотила Мундиры с золотом умолкших русских лейтенантов, Так ночь бескрайняя над одиноким городом моим Жильцов своих навеки вечные Без права переписки забрала. Не море доносилось, но была Уверенность в присутствии его размеренных шагов. Безветрие. Безмолвие. Безбрачие. Безумие. Барбадос. Барбизон... Я ворковал, я вовлекал в раскаты моря парусники слов! Колодезная яркость звёзд пленяла, В просторном сумраке минуты утопали. Упали-то как просто и легко — тут лепестки, там мысли, здесь ресницы... Приснится, может быть, кому кромешный дождь И пусть заглохнет всё кругом, до одури, до дрожи! Всё заколочено, крест-накрест, тишь окрест. А ночь, а я, вон там, с бессонницей в обнимку, Где далеко поют, должно быть, после сенокоса, Не различить костров, не спрятать голоса, Останусь, скоротаю вечность... Кто здесь! — Старик и море, просто ты — привык к разбросанным впритык к волнам — Огням танцующей Г а в а н ы... В а г о н ы нескончаемо гремят вдоль машущей руки на полустанке. Останки Родины моей. Не захороненные чувства. Исповедальны : россыпи уснувших роз И подвенечный шелест тишины... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2019 Свидетельство о публикации №119061108459 *Это стихотворение было создано, как "поэтическая пауза" и вошло в текст моего эссе "Упадок поэзии"

10. Поэма поэта Ночь тиха, как слеза. Невесомостью воспоминаний спокойная тьма тяжела. Ты скажи, дорогая моя, как сквозь марево смыслов и замыслов, как ты жила! Рукоплещут? Как будто бы недра означенных залов, в которых слепые стихи раздавали в ладони со сцены, Глухие к звонкам, к перестуку колёс, Поэты последнего в жизни людей, Петербургского века. Остывшее эхо надрывного шёпота тонких, как свечки, молитв, разбилось о своды казённого неба... Читайте мой голос, единственный голос поэта, идущего вспять иль идущего спать в современности этой, поэта серебряной ночи Двадцатого века: - Найдите, найдите, найдите мне здесь, среди шумного бала судеб, отстающего от марширующих толп человека! Да, я обронил и оставил одну — на давней дороге Калужской, где странствуют странники прочь, прекрасную в облике гостью — Вселенную в платье вечернем, со звёздами, купами света, бледнела средь русского лета, прекрасная лунная ночь. И в этой ночи хочешь плачь, хочешь криком кричи, Ты один, ты одна, И подлунная бледность — на всей церемонии сна, в перелесках прелестного сна, перекрёстно-прекрасно видна! Мы с тобой, преисполненный умирания, бывший ранее статным, герой умерщвлённого века Двадцатого — Две фигурки доски чёрно-белой альбома фамильного, вместе с жизнью без спросу, как Зимний, матросами взятого, мы, которых до пены пузырчатой ливень августа намывал и намыливал, — не видны никому — пожелтевшую память открой: там Тамань, там прощание с брезжущей Бэллой: капля чувства, вишнёвую вишенкой спелой, нависает над строчкою, к смерти поспела бесконечно-безмолвною русской порой. О, поэт, твой безвременный сердцем герой : Как когда-нибудь каждая капля, как с неба звезда, — упадёт... Длиннополая тень от надежд и одежд. И усилием ветра разъятый на мелкие клочья народ, и беззвучным, беззубым, беспамятным словом напичкан, молчанием сомкнутый рот. Твой герой безучастный, твой пепел на месте огня, Он погибнет на странном пути в никуда, на пути, что скрывает в осеннем тумане: скалистые волны об сумрачный берег Тамани, тебя и меня... Мой герой ничего не достиг, но постиг: что напрасно шелка златорунного утра на рынке бухарском на хлеба буханки менял; что светлые чувства — лежат на засаленных досках просоленных ветром босфорских менял... На корню вырубают : пространственный абрис других берегов и усталость от правд, и холёную поступь шагов! И простуженный холод гуляет взахлёб по пустым закромам поголовно-напрасных, и за'полонивших слезами бадьи — деревянных старух... Красный сдавленный стон — на ладонях к лицу, чтоб улучшить глазеющим — память и слух! Подставляйте ладони под кровь, не хватает бадей! А давай-ка для рифмы, мой канувший друг, подберём этой дикой строке — подступающих, во весь опор, к краю пропасти, там в далеке, вдрызг исхлёстанных ливнем гнедых лошадей! С молотком и гвоздями — вломились в мою тишину с немотой... И оглохший от гула распятья, сквозь гроздья гвоздей, Я несу бездыханно на мёртвых руках тишину, с темой той, Что сквозь ритм проступает в строке... - Ты дождём овладей, Мой читающий друг, тем столетним дождём, что возводит в потоки рыданий слезинки людей! Только окна не мой, Только глухонемой не услышит движенья смычка по багровым волосьям упавших коней! Марширует Маршак, маркирует свой шаг, на Чукотке очухаться сможет Чуковский Корней; Ничего, кроме любящих глаз, нет на свете верней. Никого, кроме кипы с поклоном колосьев, поседевших под занавес лета у самых корней... Ох, оставьте Астафьева! Сотни тысяч других! Это им, это вам, побратимы траншей, посвящается стих! Не тревожь, патриарх, своим менторским голосом лунную рябь Ангары, отойди, погоди до поры! Не точи топоры, оголтелая верою рать, помолчи, дайте детским мечтам по-одной умирать. Отойди, патриарх, Патриарших прудов лебединую песню не тронь! Волочит седока по высокой траве Мой единственный век — окровавленный конь. Над обрывом — обрыв киноплёнки, засвеченной солнечным днём. Объясняюсь Двадцатому веку в любви и горжусь переполненным звёздами ёлок колодезным дном. И зовёт, догорающий в зареве голос зовёт, и пичужка взовьёт эту ноту над полем, в полёт собрались: и мольба, и приказ на руинах бессмертного века: В каждый ранний, разгромленный, страждущий раз: возвышающий голос: - Найдите, найдите, найдите мне здесь — оставшегося человека! P.S. оставшегося человеком. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2020 Свидетельство о публикации №120081003016

11. Поэма о слове (Поэма без начала и конца) Памяти Иосифа Бродского По осязаемой — шершавой, скользкой, По бархатистой плоти — языком... Сквозь ладан брызжут, брезжат смыслы! Сколько Летучих блёсток, с коими знаком! Власть слова, словно сон на сеновале. Глухонемая ночь поёт вокруг. И улыбаешься чему-то, и едва ли Произойдёт не ставший словом звук... Слова плывут, как звёзды в толще смуглой, Извечное колеблет гущу вод. И девочкой с прижатой к сердцу куклой Любовность послесловий предстаёт. Насыщен склон тягучей массой мяты, Былой Италией и талым льдом. Руками ветра с изгороди сняты Горшки разбитые — Ритм в Рим ведом, Дням неподвластною лавинной силой; Кто водит руку, кто здесь создаёт Безотлагательность, царит Сивиллой, Переиначивая пропасти в полёт? Цветы лугов, не торжествуя сходства, Лишь благоденствуют, не зная цвет Лоскутных волн сухого судоходства, Где с превосходством над судьбой поэт Поёт — ночей нечаянную сушу, Чуть наполняя ветром чаек крик! Из сусла слов — луга, рожок пастуший И распластавшийся вдоль ветра материк. Изображать, без наименований — Как барской шубой в строчки ниспадать! Пусть запылённый ворот дяди Вани, Пусть скрип ворот навеет благодать... Молчит громоподобными словами, Рискуя оглушить и онеметь — За миг до молнии! — крыльцо со львами, Пати'на крыши, кровельная медь... Слова, слова... Алмазы на ладони. Пересыпаем. Слышим. Шорох? Блеск! Так, с блеском, исполняет цвет адонис, И балерина, с блеском, — арабеск. Из лееров, из мозельской долины, Из ненасытных в зной солончаков; Из тяги к странствиям неодолимой, Из африканских медленных скачков — Берётся Слово! Справив обжиг глины, Неудержимым плачем доносясь, Изображая эхо вдоль Неглинной, На Трубной превращаясь в пыль и грязь, Идёт-гудёт, немыслимое всуе, Родное, как пробитая шинель, Седое Слово...Мир неописуем. И опыляет тишь гуденьем шмель... Сосредоточеннейшего лиризма Полны стихи окраин городских! И в снежных сумерках я буду признан, И будет веком, ветром призван стих — На барабанный марш ночной капели, На выкрик чувства, им тоску молчат! Слова немногое посметь успели, В листве уснули стайкою галчат. Промчались вихри, Снег насобирали. Темнела даль под дребезг бубенца... Своеобычное extemporale — Поэма без начала и конца. Из книги "Серебряный поэт"

12. Марине Цветаевой На этой странице-страннице расположились мои стихи, посвящённые памяти Марины Цветаевой (из книги «Серебряный поэт») и некоторые другие вещи, посвящённые Марине. Светающий Трёхпрудный пуст... "Чудный дом, наш дивный дом в Трёхпрудном, Превратившийся теперь в стихи". Марина Цветаева Светающий Трёхпрудный пуст — Замызган дочиста! Смертельно мало наших, пусть, Состарив отчества, Прощальный век, устал, затих, Со всем покончено. Застиг рассвет врасплох, за стих — Вся кровь, как «Отче наш…», С багровых губ — листва и сон, И свет доносятся. Покой со смертью в унисон, Молва-доносчица За ней, за мною по пятам, Нам судьбы поданы Иль участи? Я всё отдам, Я неба подданный! Я залпом вкрикну строки в вас — Уравновешенных — Всё больше в жизни, напоказ Дни кровью взвешены! Светающий Трёхпрудный пуст И много снегу, да... Приснился мне рябины куст, Краснее некуда! 2010-2017 гг. Письмо, которого не будет "...горькая гибель Цветаевой, возвращение на гибель - верю - была не ошибкой измученной, втянутой в ошибку женщины, а выбором поэта. Она унесла свою слепую правду о России в вымышленную страну, в невымышленную петлю, но правдой не поступилась". Владимир Вейдле «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом». Марина Цветаева Ты должен знать, Как в час последний, Я стул и жизнь свою в передней Взяла… И в сени отнесла… Дрожь. Сумрак. Чиркаю три спички. Слова рифмую по привычке: «Сень — Сени — Осень — Осенить…». …Ужасно хочется заныть, Завыть! Но я кидаю взор Как бы на весь земной позор, Что в петлю — русского поэта Суёт! В последний полдень лета. Сижу, не видя ничего… И вдруг я вспомнила его — Тот давний день… Я — на ростановском «Орлёнке», Стреляюсь и… Осечка. Громкий Был щёлк курка... Письмо хотела Ей в машущую руку на бегу... Там - осеклась. Здесь - не смогу... Зрю о т р е ш е н и е — Любимое моё До обмиранья сердца слово! В нём — распадение того, Что уж не вместе и не нужно.. В нём замшевое «ш» наушно Звучит. Не слыша никого. В нём: шелест уж истлевших риз, Шуршанье ног босых о плиты, Лавины шум, сошедший вниз, В нём — шёпот лёгкий пышной свиты. Ты должен знать, Что в час кромешный Я о т р е ш а ю с ь от себя, Не отрекаясь! Всех? — Конечно, Убьют. Враги. Друзья. Любя. Ну вот и слёзы, так некстати, Льёт жалость Из предсмертных глаз. Там, в небе, справа на кровати, Наверно, высплюсь. В этот раз. Ты должен знать: Чирк! Спичка, Гасни! — заслушав вусмерть соловья, Ты выжил? — Знать, Готовься к казни! Крюк — от людей. Петля — твоя. Гляди, поэт, Идущий мной, Гляди! Повышенный за мной, Поэт: как гибнет — Лучшее, что есть! Как вешают любовь и честь! Висят в петле. Висят во мгле. Кто ж остаётся на земле? Всё. Ухожу. Прощай и помни — Поэт уходит на века. Врыдай в них! — …как свозили дровни Поэтов, сдёрнутых с крюка. Поэма писем В основе поэмы - переписка Марины Цветаевой и Бориса Пастернака с 1922 по 1936 гг. "В поэзии нуждаются только вещи, в которых никто не нуждается. Это - самое бедное место на земле. И это место свято". Марина Цветаева «Только оригинальность делает произведение произведением настоящего искусства». Борис Пастернак «Именно через то, что профанам кажется переизбытком или перенапряжением искусственного, формального, величайшее реалистическое искусство идёт к величайшей содержательности». Борис Пастернак Пролог Её идущие «Вёрсты» Исхожены лбом его! Для писем, Господь, развё(р)з ты Героев сна моего! Не верят падшие — павшим На самое дно морей. Матросам, шторма проспавшим, Не выходить скользкость рей! Поэтам даны разлуки Для письменной крови — с рук. Луной звенящие звуки Доносятся из разлук! Разгоны рук по бумаге И взгляда пробег вдоль строк. Дают словесные маги Открытой любви урок: Каким надо быть с поэтом, Как надо любить любить! Каким надо быть поэтом, Как тонка вкруг шеи нить! Предать как, придав чернилам, Есенинский цвет чернил! Пробыть как в письме унылом, Когда белый свет не мил — Весёлой, спокойной, сильной: Мол, ранена, но дойду! Тяжёлый конверт посыльный Приносит в таком году, Когда так ждала, так веря, Вот-вот... Ещё день иль два! Лишь найденная потеря, Лишь брошенные слова... О том ли «Поэма писем», О чём было там у них? Я кровью своей зависим От пролитой крови их! 1. Он окликнул её, да как! — Так скликают к ладони птицу, Так друзей после злых атак Окликают — зовут проститься. «Потрясённый» — вершило низ Эвереста похвал. Поверьте, Тёплой солью песчаный мыс Напитала волна в конверте. Чтоб при жизни поэту так: «Золотой», «несравненный», «редкий», «Первой степени»! — жгло, как флаг Флибустьерский в морской разведке. Это было письмо-ломоть, Пахло солнечною пшеницей. Это было — душою в плоть, Вплоть до звёзд! Низко поклониться Он сумел, он восторг вместил В разлинованный лист тетрадный. Эшафот лучших чувств! Настил Заскрипел под ногой отрадно. Колокольный набат письма, Неумолчный, но слишком вязкий, Предвещал ей вполне, весьма Драматическую развязку! 2. Встрепенулась крылом на клик, Чайкой вскрикнула во всё море! И покачиваясь, как блик На волнах, на морском просторе, Рассказала ему о всём: Как сводила и разлучала — Жизнь. Письмо, подкормив овсом, Рысью строчек промчась в начало, — Своих мыслей и дум о нём, Разглаголилась без утайки. Уже чувствовалось: в ином — Небе? — Море! — летают чайки. Чем ответит она ему: Вскриком чаек, курлычем клина? Били штемпелем по письму На казённом столе Берлина. 3. Наконец-то, пришло! Она, Будто ветер прохладный в зное Нарастанием сна сильна... Потихонечку сердце ноет. Признаётся: — Дурная страсть: я правдивостью небывалой Искушаю людей — пропасть? — Я с Девятого пала вала! — Я по капельке каждый час, Умирая, не усмиряю — ни души своей, Ни прикрас — дальних подступов смерти к раю. Бог не брезжится сквозь того, Кто до мозга костей буквален! Синий с белым? — цвета его... У Цветаевой лоб завален: Ветром! Грохотом! Ливнем! — гор. Голосится письмо конями: Охлест вожжи! — пошла в набор Рыси — тройка Руси пред нами! Зачерпнули копытом тракт, Ржаньем выржали всю округу! Её письма — судебный акт — Неба! — недругу? — Нет, не другу. 4. На дворе Двадцать третий год. На конверте опрятный почерк. Стук колёс под письмом. Идёт Жизнь. А смерть? Между ними прочерк. Песни русых светаньем нив Чисто жаворонки в зените! «Царь Девица» её не миф, А в ладонях роса — Возьмите! А письмо его — ларчик для Главных ценностей «Царь Девицы»: Всходит письменная земля Рожью песенной! Удивиться! Вот он путь, вот он смысл пути, Вот зачем средь людей поэты: Лбом закинутым ввысь пройти Морем неба! — хвостом кометы Расписать полотно ночей, Разнести жаркий лёд, горящий По вселенной! Поэт — ничей, Сирота чёрно-звёздной чащи. 5. Вот, февральское от неё, Очень терпкое, молодое, Льётся в лёгкие... Есть житьё Рассудительное, литое: Грусть — из доброго чугуна, Взгляд стальной и душевность рвотой. Он не знает ещё — она Кровью пишет стихи, чего-то Он не может поверить в то... Он не бросится в омут, верно! Не расстёгивая пальто, Разрывая конверты нервно, Она почерк его, летя, Держит, падая в прорву тайны. Она в деле мечты — дитя, Речи счастья её хрустальны! Если нет в душе, если нет — Н а в а ж д е н и я, непрестанно, То пожизненно — не поэт! Да, в любовь — не под поезд, Анна, У Толстого шагнула, так: Близко к рельсам живёт! Вся в шаге От громады огня! Простак И не знает, что на бумаге, Вот сейчас, в этот самый миг, Нарастающий скрежет стали! Пусть бы каждый к стеклу приник, Если к сердцу-то — перестали... Слышишь боль? — Это шомпола, И сквозь строй, и всю жизнь, однако, По спине, по глазам... Ждала Встречной смерти от Пастернака! Все талантливые видны, Все посредственные заметны. Варят заживо колдуны Жизнь её в горловине Этны. Дым — от каторжного клейма, За версту жжёной кожей тянет! Схлёст: крыла и воды! Кайма — Льющих туч — распоследним станет Из того, что застанет взгляд Перед тем как сомкнёт пучина — Стены волн! Без пути назад! — чаек лёт... Всех штормов причина — Тот, несущийся над волной, Вскрик — безудержный и крылатый! Письма вброшены в мир иной, Там — поэзии адресаты. 6. Письма птицами понеслись: То ли к северу, то ли к югу! Письма крыльями поднялись — В поднебесье! И там по кругу, Слитным взмахом свершали высь, То ли надо так, то ли просто? Те, что лебедем понеслись, Ощущали край ветра — острый! Те, что плавно снижались, те И пожухли, и пожелтели, Будто листья, их в темноте Навсегда замели метели. Письма стихли — огнём в золе, В гуще волн, на помойках суши. Письма встретились на земле, В небесах разминулись души! Письма встретятся впереди, Оглушённые встречным воем. Повстречавшихся — пруд пруди, Разминувшихся — только двое. 7. — Руку на' сердце положа, Мне — ничьей хвалы, кроме Вашей! Предпочту острию ножа — Взмашность шашки! В бою пасть — краше! Упоённо, на всём скаку, Ординарцем белогвардейским: — Вам — пакет, Пастернак, влеку Кисть к виску, с куражом армейским! — Диспозиция такова: Продвигаться не вглубь, а в выси! Отменяются: Дон, Нева, Отвергается волок лисий. Встреча в Веймаре, буду ждать Рандеву наших войск, как смерти! Потрудитесь не убеждать — В невозможности. Жизнь в конверте! Встреча с Вами — весь смысл моей, Истекающей кровью раны! К нашей встрече — налью морей, Чтобы чайки, насыплю страны! — Честь имею! — и... пыль столбом... Не забравши с собой ответа. Упирается облик лбом В просургученный бок пакета. 8. Минул год. На Руси январь. Мёрзнут слёзы на лицах бледных. Снеговая повисла хмарь Над богатой колонной бедных. Стороною чуть, перейдя В два прыжка площадь, будто сени, В путь последний — себя, вождя? — Провожал, простужал Есенин. Спал расстрелянный Гумилёв, Замолчала стихами Анна. На слюнявый замёрзший сплёв Снеговая ложилась манна. Спал нахохлившийся снегирь На увенчанной снегом ветке. Стал Андроников монастырь По ночам слышать выстрел меткий. Спали пригоршни деревень На бескрайних просторах стужи В ту ранель, где дверная тень, Зачерпнув тусклый свет снаружи, Просочилась письмом, упав В омут прорези — злой, почтовой. Узость! Нет на тебя управ В этой как бы России новой! Первым делом письмо её, Обморозив в дороге строчки, Пережив штемпеле'й битьё, Пограничные проволочки, Огласило ладонь чтеца Восклицаньем: «Прошло полгода»! С каждой строчкою цвет лица Кровенел, точно жизнь народа; С каждой буквой осознавал: Без дождей она! — кровью мокнут Её плечи — что: сеновал И огонь — быть друг с другом могут Только в пламени да в печах, Полыхая, обуглив сердце! — «Я пишу и дышу в Вас!» — чах Её лик пред конвертной дверцей. 9. Над Волхонкой* порой глухой Опрокинули крынки тучи. Сумрак вспаханный, как сохой, Граммофоном, дарил летучий Осязаемый запах роз... Пастернаковский дождь качала Полночь тихая. Стыл вопрос: Что же дальше, конца начало? Стыли лужи, бежали прочь Дни и падали в снег умело. Фонарями кричала ночь В белой раме окно темнело. Перепачканный тенью дом. Кровля. Кровь. Кров теперь который? Ночь царила вокруг, потом Тихо высветлила просторы Ночь распахивала листы — Створки письменного окошка! Ночь допытывалась: а ты, Ты-то любишь её немножко? * В эти годы Пастернак жил в Москве на Волхонке. 10. Письма веером на кровать. Письма — воздух ей, ветер вешний! Письма — способ существовать, Преддуэльная горсть черешни. Она пишет не только тем, Кто далёк, но и тем, кто рядом. Дни! Вынашивает! Затем, Рвёт взрывчаткой конверт! Снарядом Бронебойным — в броню бортов Человеческих чувств! — «Цусима»! Её почерк к любви готов, Её жизнь на руках носима. Не расставшись, — конверт — бери, Тычет в руку, в распах шинели! Ей полночные фонари Освещают разлуку, мне ли? Я давно уже заодно С нею, с каждым звучаньем, с каждой Её строчкой! Мы — за одно — За поэзию! Знаю, дважды В одну реку не ступишь, нет... Всё ушло. Не догнать былое! Если есть на любовь ответ, То ответят не все, а двое... Письма, письма, внимай, кричи. Зов в атаку — с руки горниста! Письма — россыпи нот в ночи Загулявшего гармониста! Написать! — адресаты где? Письма вышли из моды, точно. Подвывает тоска воде Громыхающей, водосточной. 11. Ещё несколько долгих лет Письма с посохом, с патронташем, То навстречу, а то и нет, В мире божеском, чаще в нашем Шли, влачились, шагали в ночь, Прибывали к ним на рассвете. От неё — отдалялась дочь, От него — детство, детскость, дети! Мандельштам ему — в бровь и в глаз: — Обыватель! Был схлёст наречий. Отдымил тишины топаз Дня рубин откровил не-встречей. Письма высохли, будто в зной, Из приветствий ушло: «Родная!». Было что-то всему виной — Что-то в нём или в ней, кто знает... Эпилог Я не стыжусь огромных слов, Читайте, увальни и стервы! Над плоскостью — полов, столов — Висит поэт России — первый! Висит любимая моя! Петля затянута. Надёжно. Прямым углом под ней земля — Расстелена травой подножной. Я не прошу себе чтецов — Иных читателей и судей! В зрачках зевак и подлецов Плясать свечою стих мой будет! С охапкой писем от неё, Прижавши к сердцу, дрогну словом, Когда слетится вороньё Клевать глаза нам в веке новом! А этот... смуглый адресат Сдавал! — траншею за траншеей. Он пятился лицом назад! Её повешенною шеей — Тянулся, ещё двадцать лет, К подсолнуху на огороде... Я прав? — конечно, нет, поэт, Прости меня, при всём народе! Скажу одно: мне кровью жаль Её — одну. Совсем! Со всеми! Добавь, Бог, адресок в Скрижаль: «Цветаевой Марине. В сени». Мы разминулись с Мариной в Москве: я родился в двух домах от дома на Покровском бульваре, ставшем последним прибежищем поэта перед отъездом в Елабугу. Я жил в Болшево в сотнях метрах от дачи, в которой разместили семью Цветаевых после возвращения из заграницы. Мы разминулись в поколениях, но встретились на скорбном общем пути поэтов, сквозь время и всё временное... Объяснение любви «…я, проводив его с чёрного хода по винтовой лестнице и на последней ступеньке остановившись, при чём он всё-таки оставался выше меня на целую голову» (Марина Цветаева «Повесть о Сонечке») «-Уедем. – А я: умрём, Надеялась. Это проще» Марина Цветаева Снизу дрова, сверху вёдра с помоями, В выбитость окон – тень сум(е)речных риз. Снова любовь разлучалась по-моему: По винтовой : он наверх, а я вниз. Грязная, тёмная, чуть освещённая Тусклым, (дающим ли?) свет фонарём – Лестница я, со ступенек смещённая, Взглядом: «Прощай!», а глазами: «Умрём?». Там, где вилась эта чёрная лестница, Встал он на голову выше меня. Я оставалась, разлуки той крестница, Он уходил, ту разлуку кляня. Снизу – чуть свет, сверху – темь непроглядная. Всё. Расстаёмся. Мне – лёд, ему – зной. Он лишь губами: «Вернусь, ненаглядная!», Я, во всю лестницу: «Милый ты мой..». © Copyright: Вадим Шарыгин, 2011 Свидетельство о публикации №111011510347 Ave Марина Морей видения. Разлёт аквамарина. Сады Саксонии, укромные как ночь. И брезжит стрельчатая песнь: «Аvе Марина», И потолки крюками силятся помочь... Россия рухнула. Шатался ветер вешний, Благоухала красным горстка белых войск. Штабные карты над судьбой смыкали клешни, В студёных храмах горячо слезился воск. Не клетка кенаря. Но клетчатость тетради. Исторгнут горлом стих! Из сердца изречён. Рвал небо в клочья Петербург, а в Петрограде Топили тополем. Всё стало нипочём! Подобно крючьям обмороженного дуба, Торчали строки — сединой казался лёд На крыльях сомкнутых! Выхаркивались грубо В глаза и в спину, дни и годы напролёт, — Те, кто почитывал, подсчитывал потери, Убийцы гладкие, как сладкий леденец! На запылённой, преградившей путь, портьере Настал поэмы неминуемый конец. Гора посуды. И гора поэмы. Вместе. Седые пряди — ради радия* в грядах Проросших строк! Тень крестовины окон крестит Глухие стены в оглашенных городах. Слепые вскрики, всплески чаек в склепе мира, Над морем морок, марок самый яркий день! С распятых слов стекает в душу миро На заколоченном пространстве деревень. Ищи её теперь, как ветра в поле! Тщета. Сквозь бинт небес — заката кровь, судьбе вдогон. Цветы — Цветаевой? Нет, надо знать поэта, Штык возложите и деникинский погон! *Слово radium («радий») происходит от латинского radius – «луч», дословно переводится как «излучающий», «лучистость». © Copyright: Вадим Шарыгин, 2015 Свидетельство о публикации №115021104995 К столетию стихотворения Цветаевой К столетию стихотворения Марины Цветаевой "Тебе - через сто лет". Тебе, спустя сто зим, подкинет социалка : Что, мол, любима ты до слёз... Им лишь сегодняшних своих не знать не жалко, А смерть спустя, поклон принёс Тебе народ, на рот тебе мрак поцелуя, Признанье, выкладки гвоздик. Как нарукавная повязка полицая, Ничтожеством наш век велик! © Copyright: Вадим Шарыгин, 2019 Свидетельство о публикации №119111609645 Из цикла "Цветаева, Мандельштам, Пастернак" Цветаева Я скажу, как с размаха пощёчиной, Взглядом вперясь и перстень срывая: -Вместе с вами? — Ещё чего! Сад под корень, могила сырая... Обжигайтесь, жар-птицей оставлено Оперение! Пляс, оперетта, Водевиль, вдосталь стали от Сталина! Крест могильный — на что опереться. Я от вас — за семью печатями! Дождь на лицах идёт. И тихо так... Я от вас — за семью печалями! Не вернувшаяся из тех атак, На которых вповалку положена Молодая свобода, с погонами! Сердолик на ладони Волошина, Милосердие вровень с погаными... Может, пуговицей не оторванной, Вниз на ниточке, следом за мною, Жизнь повесилась, жизнь-валторна, но... Расхлебененной дверью заною! За готической мыслью, горячечной — Не угнаться, в погоне за бытом. Будто простынь из простенькой прачечной, НоЧКа бледная... ЧОНы забыты? Распинаетесь и распинаете Неустанно и н е у м о л и м о. Располощите и распознаете, Проходя ослепительно мимо. Тембр сказочника захмелевшего, Тишь кромешная... Не спугните! Тсс...Кикиморы обняли лешего, Поотставшего к солнцу в зените... 14.07.2019 © Copyright: Вадим Шарыгин, 2019 Свидетельство о публикации №119071407929 Из цикла "Рука об руку с Цветаевой" Марина Цветаева «Над синевою подмосковных рощ Накрапывает колокольный дождь. Бредут слепцы калужскою дорогой, — Калужской — песенной — прекрасной, и она Смывает и смывает имена Смиренных странников, во тьме поющих Бога. И думаю: когда-нибудь и я, Устав от вас, враги, от вас, друзья, И от уступчивости речи русской, — Одену крест серебряный на грудь, Перекрещусь, и тихо тронусь в путь По старой по дороге по калужской» Вадим Шарыгин Каплями рушась, вскипая, сползая с сентябрьских крыш, Дождь по щекам, по дороге, полотнище сирое, серое Свесилось висельно с выси... Так волгло над Волгой молчишь, Радость моя.... Вышних, вешних погубят И я, в это веруя, К струям ли, к струнам дождя прикасаясь, мурлычу мотив Бледных романсов, акации белой, пусть белогвардеется Путь растворённый во мгле, грусть в дорогу с собой прихватив... Жизнь, как берёзка в ночи, Словно насмерть уснувшая девица. Дождь несмолкаемо капал о чём-то, о ком-то своём. Мы разминулись в веках на Покровском бульваре и в Болшево, Радость моя, Опоздал я родиться! Вдали окоём — Свет предвещал, чернь ночей приподняв, Тихо требуя большего... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2015 Свидетельство о публикации №115072106033

13. Обильное стихотворение из цикла "Потерянное слово" Случились ступени: охлёстаны водами, грянулись оземь. Вздымалось молчанье над ставшей застывшей в поклонах травой. Согретая звёздами, жизни прибравшая, пришлая осень. Оставленных львов при парадных дверях ропоток роковой. Страшась безразличия, взором касаясь чего-то такого... Последним надеждам давая приют и с руки прикормив Пугливую стайку столетних минут, месяц выгнув подковой, (1) Смотрел, как в припарке дождя достоверно рождается миф. (2) Смотрел на лучи из созвездия Льва в гуще каменных грив. Обильная грусть — обронённых дождей пелена вековая. С безудержно страстным желаньем обнять и в глаза заглянуть — Прохожим, согнувший судьбу в три погибели, прочь ковыляя, Вдыхал во все лёгкие обременённую временем муть. И сердце в крови, и птенец с высоты на свободу отпущен. И горсточка строчек — в грязи, под ногами живущих вперёд. Мир спал мёртвым сном, греясь спичкой зажжённую, прежнего пуще (1) Любуясь кладбищенским великолепием горных пород. (2) Любуясь, податливой взгляду, смиренностью твёрдых пород. Случалось ли вам : Ливан обходить, в Ассирии петь о фьордах И взором прижаться к возлюбленным снам Покрова-на-Нерли? И остановиться, как в Двадцать девятом конвейеры Форда... Туман... Тишина...Напоённый покой... Ах, куда забрели! Уснувшие всплески весла, убаюканный сад, астр страсти; С трудом вы го ва ри ва е мая б о г о п о д о б н а я синь. В счастливые полутона уходящую тропку окрасьте! (1) Из мрака виднеется, целую жизнь возвращавшийся сын. (2) Из мрака возносится : целую жизнь возвращающий сын! © Copyright: Вадим Шарыгин, 2019 Свидетельство о публикации №119082808955

14. Сердце в снегу «Ты стол накрыл на шестерых» Марина Цветаева Эта лестница вниз. Со ступенями вниз. И промокшее эхо разбившихся вдребезги криков. Нависает карниз. Над эпохой карниз. И промолвленный ветер вдоль брошенных судеб, смотри-ка! И когда, обессилив, совсем постарев, Разглядишь как виднеется тенью во сне, Переживший жильцов, старый дом с мезонином, То полночный подковообразный напев, Там, на подступах дальних к бездомной весне, Прикрывает ресницами явь в мире мнимом. Это сердце в снегу. Остывает в снегу. И огарок мечты, и заснеженность сердцу милее. Ты спроси, я смогу. Я ответить смогу — Как искрится прекрасно, напрасно, на красном аллея! Этот снежный покой. Дотянуться рукой До свершившихся дней, Где не знают ещё... Где счастливые дети, Запрокинувшись, знают оттенки теней; Вдохновенно вбирают сто тысяч огней, Замирая на третьей от солнца планете! Эта лестница в ночь. Восходя, превозмочь : Одинокое эхо шагов вдоль окрашенных стен и приставленных к стенке трагедий. И куда-нибудь прочь, Вниз по лестнице, в ночь, Чтобы беглым безумцем бузить, и о бренном безудержно, безотлагательно бредить! Поперёк бездны шест. За столом — снова шесть. Под ногой — бельевая верёвка, струна Паганини и строки впустую. Крыш стареющих жесть. Отстраняющий жест. Водружает падение, взглядом обласканный снег, на картину простую. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2021 Свидетельство о публикации №121112500737 ----------------------------------------------------------------------------------------- В чём главная ценность этого стихотворения? Внимательный читатель, ценитель поэзии, безусловно, заметит и оценит "заговаривание" присутствующее в тексте. Сам язык или Слово поэзии увлекает за собою, диктует в какой-то мере и степени весь облик произведения. Возникает как бы второе дно или дополнительное, по сути, главное содержание, превосходящее замысел поэта, содержание, как яства словесности, без словоблудия, но с достаточной степенью раскрепощённости. "Бразды правления" сознательно отданы поэтом языку, ритму, заговОру... Ох уж это особое, высшее состояние сознания - поэзия, при котором в значительной степени теряется прямолинейность смысла и односложность.

15. Русский исход «..по чужим местам – Воины с котомкой!» Марина Цветаева (1921) Русский исход. Для меня это не просто эвакуация из Крыма в ноябре 1920 года свыше ста сорока пяти тысяч русских душою людей: офицеров, солдат, казаков, юнкеров, гимназистов, сестёр милосердия, священников, учителей, мастеровых, крестьян и рабочих – участников белого движения – жён и детей – семей офицеров и генералов Русской Армии. Это н а ч а л о и с ч е з н о в е н и я той России, которая достигла необыкновенных нравственных и художественных высот — в жизни, в культуре, в искусстве, в общении, в религии, в любви. Для меня — это исход России из пределов своей собственной естественной и непрерывной судьбы и переход в совершенно другое, более низкое, более неустойчивое, беспризорное состояние — такое, в котором обывателей (со стишками и без стишков) уже практически некому остановить, некому переубедить, урезонить, обуздать — словом и делом. Русский исход: Галлиполи, Лемнос, Кабакджа, Чаталджи, Бизерта. Несмотря на запрет французских властей, Врангель прибыл в русский военный лагерь в Галлиполи перед отправкой войск на Балканы и обратившись к солдатам, юнкерам и офицерам, сказал: «Родные славянские страны широко открыли двери своих государств и приютили у себя нашу армию до тех пор, пока она не сможет возобновить борьбу с врагом Отчизны.. Спасибо вам за вашу службу, преданность, твёрдость, непоколебимость. Спасибо вам и низкий поклон». «..битая – в бегах Родина с ладонью!» Марина Цветаева 1. Высоко бьётся сердце! Не надолго. Ладан. Ласки. Литании. Ладога. Духовые оркестры. Родители... Перечислить всю жизнь мне, Хотите ли? В две ладони – за поручень, режется... И мерещится — рощица? Рожица! Трупы. Крупы. Крупа с неба сыпется, Помнишь снег синеглазый, из ситеца? Трапы – тропы в нутра, в жерла горести — Пароходные... -Скоро ли? -Вскорости. Шашки в ножнах. Шашками. С винтовками. Вверх иль ввысь поднялись? Стали ловкими — Боевые ладони горячие! Сны — ослепли, Сны больше не зрячие... Высоко бьётся сердце! Горючее. Застрелить себя? Не было случая... Врангель справа.* «Ура» синеглазое. Дым над волнами Медленно лазает. Главнокомандующий Русской Армией генерал-лейтенант барон Врангель объехал на катере и поприветствовал, перед самым отплытием, все корабли, находящиеся в Стрелецкой бухте на рейде Севастополя. Несмолкаемым «Ура» встретили войска приветствие своего Командующего. 2. Участь части — полка нашего: Фронт – прорван, тыл – продан! Лют люд! Век шинель изнашивал. Мир красный обещан народам. Ротам приказ: Насмерть пятиться, Семьи — детей и жён спасая! Ярко догорает пятница. Смерть — по пятам, да тень косая... Ночью злой с позиций снятые Брошены на штыки, под пули. Мяли папироски мятые, — Бережно табачок продули. Участь чести. Бинт. Помните? Лучше бы погиб, чем по сходне... Ветер — по палубе-комнате, Мёртвый, в рубахе исподней. 3. Высится корма парохода, покорна. Господи, упокой, вознеси! Конь с рук не берёт больше корма В шаге от выстрела, от Руси. 4. Дом с мезонином. Над «Чеховым», кажется, Грустно смеются За круглым столом. Снега весеннего серая кашица. Мёрзнет окраина И поделом. Плечи озябшие Шалью укутаны. Пяльцы. И пальцы На белые клавиши. Чёрный клубок отношений Распутанный. Распри. Распутин. Распятие... Знали же! Споры оглохли, застыла, как вкопана, Музыка и тишина над окном. Гулом предчувствий сытые допьяна, Умерли в креслах. В доме одном. 5. Прямо в солнце глаза мои! – настежь. Раскалились огнём негасимым. Что ж ты, осень, дождями-то застишь Русских чувств – лета, вёсны и зимы! Вниз по стёклам слеза моя – вместе: С юнкерами! – просвет? — на погонах. Отходящие части и чести. Крымский ветер в разлуку погонит. Прямо в небо друзья мои! – взмыли. Низким чайкам досталась лагуна. Вёрсты кончились — далее мили... Всем оставшимся — взгляд Бела Куна.* Прямо в море шаги мои! – кратки. Чайки плакали. Люди молчали. И метались вдоль кромки лошадки, И в висок расстреляли печали. *Бела Кун — венгерский и советский коммунистический политический деятель и журналист. В ноябре 1920 года после установления в Крыму советской власти был назначен председателем Крымского ревкома. На этом посту стал организатором и активным участником массовых казней офицеров в Крыму. 6. Суетливые сборы в дорогу: Феодосия, Керчь и Алушта. Сдёрнув с тумб, смёл приказы к порогу – Ветер. -Кончено всё! -Да неужто?! Рысью кони прошли Симферополь И у самого синего моря Долго слышался топот и тополь, Обезумевшей коннице вторя, Сбросив пыль и солёные листья, Разбежался по сонной брусчатке. Статной барыни мордочка лисья. И чужая эпоха в зачатке. Связка писем, иконка, шинели, Саквояж, топкий запах секвойи, Сборник стройных стихов — не сумели Мы погибнуть в России. И злое Утро хмурое — вышло из дому, Расскрипелись по улицам ставни. Полем, п'о небу, будто литому, Век прошествовал давешний-давний. Дрожь домов. Дождь. Обрывки воззваний. И какая-то женщина в белом... Цвет вишнёвой судьбы дяди Вани. Клятва верности Родине мелом... Всё смешалось, валялось, скулило. Не вернуть. Не вернуться. Отныне. Берег. Ртутного у'тра белила. И спасает расстрел от уныний. 7. Русский исход.. Тысяч тысячи судеб! Тыщи искромсанных шашками плеч. Кто-то поймёт, ну а кто-то – осудит. Мне же в степи догорающей лечь. Русский исход – Из имён, из имений, Из городов, деревень, из письма! Нас никогда И никто не заменит, И не заметит, по-свойски, весьма. Русский исход – Боевые слезищи. Эй, обыватель, глазей, не робей! Хлебные крошки лениво разыщет На одиноком столе воробей. Русский исход: Боль и слёзы — вначале, Ну а потом лебеда под окном. Нас на чужбине сирени встречали. Кровь успокоилась в сердце больном. Русский исход. Нет России? Другая. Тихая полночь легла на поля. Занавес, по сантиметру сдвигая, Сцена пустела, как память моя... 2012-2016 г.г. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2012 Свидетельство о публикации №112031506539

16. Вздымая парус Попытка перевести состояние поэзии, состояния жизни под названием «поэт» – на русский язык – суть замысла этого стихотворения. Язык Той стороны мироздания – это не столько образное представление обыкновенного, сколько сокрытие необыкновенного с помощью образов. Правдоподобие художественного вымысла – граница, за которой бывают немногие, за которой таится что-то колдовское, неподвластное мастерству – и именно это «заграничье» составляет совершенство «перевода» с «небесного» на «поэтический». За гранью поэтичности находится её причина или её источник, или причина явления среди людей Искусства поэзии – искусство победы слова над делом... В это словесное полотно надо «всматриваться голосом», надо пройти пешком все его десятки вёрст, надо стать участником его путешествия, членом команды, в которую уже, в данном случае, вошли: Цветаева, Маяковский, Мандельштам... В это стихотворение надо вчитываться, будучи не человеком, но, может быть, скалой, волной, маятником в напольных часах с боем, или расположившимся в Двадцатом веке переулком... Для граждан поэзии – такая задача естественна и посильна, для остальных... для остальных совет – не ищите смысла – построчного и вообще, он сам вас найдёт, когда будете готовы его воспринять. Глухие дни стоят. Последние на плюшевой арене С линялым куполом смешного шапито. И лебединый взмах, вздымающих паденья брызг, седых стихотворений – Охаживает – бризом средиземных утр – московский перламутр пальто. Разлука разметала любящих! И выколот окраин – С глубокой смолью пустоты – зрачок. И затерявшийся в позолочённых снах иль в оторопи лунной Каин, И заплутавший в дебрях смысла, запропастившийся в сияньях, дурачок – Поэт беспамятства – сшибает с веточек ранет багровый, Зубами тянет узел тайны – сгустки лент! Разоблачённую мороку в пальцах мнёт. И басом Маяка: «Здорово!» – Ядром влетая в зал – в чахоточный мирок зевак, прошляпивших момент Р а с х о х о т а в ш е г о с я колдовства – вдоль бубна Скользит шаман, камлая с воем горловым! Простоволосая в многострадальности стоит судьба стихов в Трёхпрудном. И на руках несут, отчаливший от кромки родины, трёхтрубный дым. Глухие сны висят. Лианами с небес спадают ливни. Ввысь движется сырого шума пелена. Обводы вымокших ресниц, рёв чёрного слона, нацелившего бивни... Кровь волн разбившихся об скалы... Поэту выплаканность ливнем вменена – В походку речи, чтоб так чувствовать – до дрожи! Зажав в руке цвет похоронок матерей, Солдатом падающим журавлей смотреть, летящих над страной, – дороже Полёт зовущих стай, чем день за днём... Вздымайте парус в странствиях морей! Пропал в снегах. Где, сытый голодом, дрожит пространства лепет. И в память о падении поэта – взлёт! И даже убиенный скульптор гор – из звонкой глины гарный воздух лепит. В качающиеся пиалы алых маков – расплавы талые вольёт. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2022 Свидетельство о публикации №122111100637

17. Восьмистрочия «Понять пространства внутренний избыток» Осип Мандельштам 1. Люблю ненасытное слово, С разбитою в кровь головой, Упавшее, вставшее снова, Взошедшее в вечность Москвой. И крохотный запах жасмина Чтоб полз милым псом во дворе... Люблю я в стихах — гражданина, И преданность снов детворе! 2. Люблю Графской пристани хмурый, Ноябрьский прощальный денёк. Пусть Врангель на сходнях, понурый, Взяв честь свою под козырёк, Мне вкрикнет в шинель удалую — Вернёмся — в Россию и в Крым! А после... — наганом балую, Оставшись навек молодым. 3. Зачерпывай воздух в ладони, Горсть к горсти, швыряй в паруса! Пусть штиль, путь замедленно тонет Солёная гладь в небеса; Так волком выть, волоком, нудно Влачить жизнь? — на веслах тяни Руками кровящими — судно В далёкие лучшие дни! 4. Смыканье смычка с конской гривой: Елозь и касайся волос, Да так, чтобы воздух игривый, Вдруг, Моцарта вслух преподнёс! Где были те звуки доселе? А там же, где души, листва! Мы в бричку всемирную сели — В Форд-Ноксе, а слезли — Литва! 5. Так всё настойчивей, шершавыми шарфами Из тишины глубокой доносясь, Жизнь вековая, выкупав в шафране, Свои страницы, высветила вязь — Магометанскую, похожую на мысли: Извивы слитные о тайнах бытия... Со-бытия' души дождём повисли, Склонился век, как мальчик для битья. 6. Ответь мне, Господь Всемогущий, Доколе все боли Земли? И долго румянились кущи — В ответ; и метели мели... Дождём убаюкивал мелким Неспешный в словах вечерок, И персик лежал на тарелке, Не вызревший, видимо, в срок. 7. Всё соткано. Нервы — волокна, Волосья незримых костров : Заря заглянувшая в окна, Вязанка берёзовых дров; Стригущая ласточка, алый, Как парус в рассвет ветерок... Всесветные всё Тадж-Махалы. Вдоль жизни. И поперёк. 8. Прихлынуло. Со старых фотографий: Шум света, подносимые ко рту Кубинские дымки и облик графа У нищего в Кейптаунском порту; Скрип ног, пошла гулять губерня, В злом кабаке октябрьской Твери; Ход стройных стрелок колокольни Берна... Земля просторна, что ни говори! 9. Бечевник. Грузными шагами берег бродит По утренней просолнечной воде. Тень о'блака, как бы нащупывает броды... Нет никого, лишь счастье. И нигде, В лимонный миг, так не плывут, по-детски Мотая хвостиками тихие мальки, Как в этой, вечно вырезанной нэцкэ, Из изумрудной плотности Оки! 10. Остывшие вскинуты кубки, Столкнулись, чуть звякнув, бока! Взмывайте, как в небо голубки, Мечтами; из даль-далека! Дерзайте, вскипайте, дерзите — Любому, кто сузит ваш срок! В Москве, в Петрограде, в Тельзите Ищите величие строк! 11. Величие в том, чтобы в малом Огромность сыскать и пройти По жизни, да с песней; финалом Пусть станет улыбка в пути! И в мареве, очи смыкая, Губами одними, но смог Бы вымолвить: Радость какая От пройденных сердцем дорог!* --------------------------------- *Из цикла Диалоги с поэтами Серебряного века © Copyright: Вадим Шарыгин, 2014 Свидетельство о публикации №114071000372

18. Bauhaus Ничего не случается случайно. В том смысле, что жизнь — это нечто большее, чем мы можем вообразить, предположить, представить себе, даже при самом богатом воображении. Обстоятельства — это одно, это то что доступно пониманию, а вот, то что называется «провидением господним» — это явление совсем другого разряда, это совсем другой масштаб «случайностей», но это то что, зачастую, играет решающую роль в нашей судьбе, оставаясь не знакомым, это то что выходит за границы привычного «временно'го» сознания и прижизненного опыта. Когда я, десятилетний московский мальчишка, вбежал на ступеньки крыльца двухэтажного, «облачённого в шубу» особняка, примыкающего тенистым садом к территории всемирно известного Баухауза, я, безусловно, даже представить не мог что именно факт такого соседства, много-много лет спустя, уже почти под занавес моего земного пребывания, будет иметь для моей, так и не повзрослевшей, души такое исключительно важное значение... Помнится это был какой-то небесный день. Обыкновенно-счастливый день в разгаре Семьдесят третьего года Двадцатого века, якобы от рождества Христова. Дессау утопал в солнечной свежести, в цветущей невесомости черепичной весны. Это был мой первый, нахлынувший всею красою благоухания, воистину «немецкий день», пространственно приближенный к человеческому взору и шагу город, расплывчатый, как-будто обрамлённый сочно-зеленоватой аурой радостного, редкостного умиротворения. Комплекс зданий Баухауза, его уникальная резонансная история, его философия и судьбы в неё вовлечённые — ничего из всего этого мне тогда, конечно, не было известно, всё это даже не ждало ещё своего трепетного часа открытия, а просто расположилось на всякий случай по соседству с судьбой и обрело достоверность только жизнь спустя — лавинообразно настало, и вместе с тем, ласково настигло мою насильно повзрослевшую мальчишескую душу спустя четыре с полтиной десятка лет... Баухауз Уникальное явление Двадцатого века — всемирно-известная школа архитектуры и дизайна. Это команда молодых — новаторов, энтузиастов, романтиков, гуманистов, тружеников-искателей новых подходов к созданию и обустройству будней и праздников человечества. Это воплощённое в идеи, в формы, в вещи, в материалы, в технологии и методики обучения — веяние нового, навоевавшегося и уставшего от мировой бойни времени — это своеобразное формирование «механизированного будущего ручной работы», своеобразное «рукопожатие искусства, творчества и массового производства». Чем занимался Баухауз — от истоков до наших дней — мой ответ: пространством — «внутренним во внешнем» — то есть, новым взглядом на взаимодействие пространства сознания и пространства окружающего сознание мира, на основе внедрения принципов всеохватности и утверждения высших стандартов мастерства. Основатель Баухауза Вальтер Гропиус пишет в своей книге «Круг тотальной архитектуры»: «Баухауз утверждал на практике — равноправие всех видов творческой деятельности и их логическую взаимосвязь в современном мире. Мы руководствовались тем принципом, что дизайн является не интеллектуальным, и даже не материальным занятием, но попросту, неотъемлемой частью самой жизни, тем, в чём в цивилизованном обществе нуждается каждый. Мы намеревались пробудить творящего художника от отрешённости и вернуть его в мир повседневной реальности, в то же время, расширив и пробудив косное, почти всецело материальное сознание бизнесменов. Наше понимание фундаментального единства дизайна по отношению к жизни было диаметрально противоположено идеи искусства для искусства, и другой, ещё более опасной философии, служившей источником этой идеи, - бизнесу как самоцели... Цель Баухауза не в распространении какого бы то ни было «стиля», системы или догмы, а лишь в оказании живительного воздействия на дизайн...Мы старались сформулировать новый подход, который поможет развить творческое сознание всех участников нашего дела и который в конечном итоге приведёт к новому пониманию жизни...» Стихотворение "Bauhaus", по замыслу автора, не рассказывает историю или содержание Баухауза, но пытается, хотя бы на мгновение, погрузить читающего в пространство сознания, которое рождает и возрождает, примыкает, проникает в идею, в настроение, в мечту о Баухаузе... Когда, немея, воздух покидают гроздья виноградного аккорда И совершается падение : рук в небо вскинутых и возомнивших глаз. И уже мёртвая сияет тишина — мой, из дамасской, возглас гордый Век окликает, уходящий в шум дождя. Пусть, напоказ Любовь — к невиданному и не выданному на потребу будней, слову! Её кандальный шаг, озвучивая речь, сближая с одиночеством, ведёт: То в глушь судьбы, то в смерть белогвардейскую в охрипших подступах к Ростову, То в серый день, в котором деревянных крыл кренится взлёт... Восходит к солнцу сталь со стёклами, пронизана немецкой ночи речью. И в чистом поле прирастает этажами — порыв в себя, и узнаю, Как бы присыпанную звёздами, насквозь прошитую шальной картечью, Мечту о счастье на земле, забытую в земном раю. И я один из вас, на ощупь создающих восприятие иное : Вселенной стружка обжигает : фартуки, сердца и руки славных мастеров! В потоке сладкой патоки поверхности кофейника плывёт каноэ И без уключины обходится заплыв во снах миров. Оставить тени бездыханных обольщений на дне глубоком яблока глазного, на зо'лотом залатанной сетчатке, на солодом залитом сне в зачатке... И создавать поток вещей вручную. И возлагать на тишину ночную Надежду успокоить благородно — Кого угодно, кого угодно... Когда, спустя тысячелетие, оглядываюсь я, и вижу стену, Подле которой, распластавшись, спит былое эхо сподобленных свободе дней, Я начинаю голосом, и логосом, и лотосом строки ту тему, В которой счастье, сгинувшие в снах, становится видней. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2021 Свидетельство о публикации №121100406134

19. Обращение в Мандельштама Приветствую вас, граждане поэзии! Эта подборка – моя степень проникновения, мой уровень постижения поэзии и восприятия Мандельштама. Первое стихотворение этой подборки не посвящено, а обращено к нему, он его читает, вашими глазами охватывает, вашею единою гортанью одаривает голосом, звукосмыслами пространство поэзии, доселе неведомое многим почитателям и знатокам. Остальные стихотворения – моё обращение в Мандельштама, продолжают главное за что боролся в поэзии Мандельштам – дух захватывающую речь, которую не спутать с прозой, не переложить на язык прозы, речь, сугубо поэтическую, которая не умещается на плоскости существования даже самых ярких, хороших приятных и понятных стишков, речь, бегущую «с джонки на джонку через всю ширину реки» и не ведающую о том, как она это делает! Называя настоящего писателя «смертельным врагом литературы», Мандельштам хирургически точно определил когда-то размер пропасти или размер крови раны, разделяющей талантливого поэта и нескончаемую тусовку формализованных литераторов, со всеми их регалиями, хорошими и плохими стишками, мешками макулатуры от литературы. И если поэзия, по словам Мандельштама, это «сознание своей правоты», то я, сознавая свою правоту, беру на себя ответственность перед современностью и будущностью, заявляя о себе как о лучшем из тех, кто сегодня создаёт поэзию. Обладающий поэзией жизни читатель, непременно попадёт под магию очарования этих стихотворений. Неимущий в поэзии почитатель стишков непременно отстранится от этих стихотворений, не зная что с ними делать, а главное, что делать с собой, со всею своею жизнью, не включённой в высоту пропасти их тайного очарования. Так я и назвал свою новую книгу: «Высокая пропасть». Читайте, слушайте и обрящете! До встречи на перекрёстках эпохи, Ваш Вадим Шарыгин Мандельштаму "Сохрани мою речь навсегда..." Настала торжественность : памяти, взгляда и голоса обнажена — Темна беззащитная стать, как в чернила макнули. И длится секунда, как падая, слышит расстрелянных стоны княжна, И царствует ночь только в пору цветущих магнолий! Сухими напейся слезами из Чистых прудов! Мне стих Тридцать первого года — прожить бы вручную. И пляшет духанщиком день, все чаинки продав, И речь окунают в ангарскую прорубь ночную. Хватающих воздух губами, зашедшихся кашлем, блаженных найди — Ходячие тени, свершившихся лет доходяги — В осеннюю блажь погружённые строки, у коих вся смерть впереди, Хватили из мёрзлой бадьи веселящейся браги! И грянулась оземь давно ненавистная весть: Что нет таких горл на земле, чтобы выпростать свары Ночных камнепадов, и тихо при этом учесть, Ночных «воронков» ужасающе-тихие фары... Свой голос остывшей буржуйки отставший запишет поэт, наготу. И бледные тени трамваев, злой дребезг вбирая, В моём, до костей обнажённом, в сиротском, в таком же московском году Исчезнут под натиском солнца, в разгаре раздрая. 9.09.2020 года Дикое мясо «Дошло до того, что в ремесле словесном я ценю только дикое мясо, только сумасшедший нарост... Вот что мне надо» Осип Мандельштам В покинутых домах и в бездыханных весях — Огни, одни, о дни мои, нечаянная россыпь фонарей, Примите странника, пусть я слезами высох, Взволнованным мирволю москворечным снам и делаюсь бодрей, Когда царит простор и Савскою царицей Ступает ночь, и тенью по стене крадётся аравийский лязг! Жизнь пропадом пропала, но вернёт сторицей Туман — остроконечнейшую шаткость шор и шалость ласк. Минуя рык, стяжавших беспробудность клеток, В которых миллионы лакомятся диким запахом жратвы, Я больше не касаюсь взглядом глаз и меток Стрелок, остановивший сердце навсегда, мы все — мертвы! Я радостно молчу словами о великом Высокочувственнейшем равнодушии своём, мне всё равно: Ни жив, ни мёртв — вдрызг не причастен, поживи-ка Вот так, узнаешь, в пальцах разотрёшь рациональное зерно! Наклон стены иль свежее объятье спячки? Мой славный бред свободных очертаний, бытиё мне на черта?! В Крыму заклинивший наган в руке Землячки И струйка крови запеклась в белогвардейском уголочке рта. Окончательный вариант концовки стихотворения: Нам жизнь теперь на крохотных лугах, спит горсточка, в тумане. Поспите, могикане вы мои, пусть не справляется костёр с кромешной тьмой! И тишина под небом. И-и в о л г а молчит. Строка обманет, Ведя тропинкою неведомой, в цветущий мир, за горизонт мечты, д о м о-о ой... Изначальный вариант концовки стихотворения: Ни Запад, ни Восток уже, ни север с югом — Не надобны! Печорина увозит вечная коляска, ээ-эй... Саднит поэзия... И тихо станет другом Есенин, стонет, чуть живой...И полночь стынет в сумраке полей... В покинутых пространствах ветер, волком воя, Оспаривает ночь у мёртвой тишины, но пустота сильней: Лишь ты да я, да мы с тобой, нас нынче двое : Читай, дослушай до конца до горизонта тонущих коней! В ночь на 28 декабря 2019 года Из цикла «Цветаева, Мандельштам, Пастернак» О Мандельштаме (1) Взгляд запрокинут в Рим, из рун изъят. И топкая бездонность глаз — утопленница Майской ночи — Анфас : из амфорных руин, из «ять»... И зоркости, парящей в тишине, растоптанный комочек. На тонком гребне вспенившихся губ : Следы изведанных чудес и липкий хохот скомороха. Небрежный тон действительности груб. Легко становится, и вместе с тем, до слёз, до дрожи — плохо! На выпуклых словах — слепая муть. Спустились певчие с хоров, бредут впотьмах по вязкой пяди. И рухнувший вглубь сердца сон вернуть Не представляется желанным мне, простите, бога ради! Кормилец нефов, нервов, куполов; Длань арбалетчика в миг высвиста стрелы в нутро атаки. Спит дворник, мебели для печки наколов... Танцуют грозди спелых рук и ног — гарцует ритм сиртаки. Прочищенной гортанью минарет Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача : О том, что пусто небо, Рима нет, О том как по′ ветру раздольные развеяны апачи! Пасьянс разложен. Трефы. Бубна пик. Червивой стала черва, сердцем перезревшим багровея... Какой-то малый у дороги сник И полоснула мысль, как бритва сквозь ухмылку брадобрея: Никто к нам не вернётся, чернь кругом, Сгорает ночь, объемлем мир , присядем на дорожку! Степь ярко подожжённая врагом, Жизнь лебединая — не навсегда и смерть — не понарошку. О Мандельштаме (2) Взгляд запрокинут в Рим, из глаз изъят. На дне глазниц : триерный всплеск и звёздный пояс Ориона. Бой сердца, словно вытрушен из лат, — Царь Иудейский, на камнях, подле расшатанного трона. На тонком гребне вспенившихся губ Следы искромсанных чудес и липкий хохоток Петрушки. Небрежный тон действительности груб И эхо голоса об стенки бьётся в кровь — латунной кружки! На вызревших словах — не смыта муть. Спустились певчие с хоров, идут впотьмах домой, шаги считая. И надо в сердце обронённый сон вернуть — О вышитых на небе снах над тушею Индокитая. Кормилец сытых, зодчий Покрова, Тебе ли Грозный царь дарует жизнь, выкалывая очи, Чтоб не построил лучше... Смерть права : Народ, безумствуя, безмолвный зов по мостовым воло′чит. Прочищенной гортанью минарет Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача : О том, что пусто небо, Рима нет, О том как по′ ветру развеяны раздольные апачи! Непредсказуема метафора, как та, Косая скоропись предновогодних почерков открыток, В которых чувства через край, когда Московский снег идёт и Петербургских радостей избыток! К нам не вернётся время, но возьми Щепо′ть Сахары раскалённой с ще′потью двуперстья смысла! Столько на звёздных пастбищах возни, Что красота — дождишком вкрадчивым — над тихой далью свисла. 2019 За то, что я в пропасть взойду «За то, что я руки твои не сумел удержать» Осип Мандельштам За то, что я в пропасть взойду и оставлю открытою дверь В полночную тайну полуночной прелести сада, — Я должен испачканный кровью души бросить бисер, поверь, В забрызганный грязью загон, где жуют до упаду. В блуждающих ветрах ночных рукоплещут цветами года — В которых изящество взгляда и мысли аккордом Последним, стихающим явлено... Явь, ты, как речь, молода В сновиденном старчестве облика облака твёрдом. Откуда же взяться всем взявшимся за руки вкруг всей Земли, Когда б ты меня удержала от шага в поэты! Колючие мётла в колодцах дворов кущи в кучи смели И райские руки снам выдали волчьи билеты! А ты, угасая, тащила обвисшие крылья, ждала – Зажжённой свечи! – Я учился любить, в час по чайной... Сусальные слёзы – московских небес пролились купала. И падшую ночь довелось утром встретить случайно. И стоят ли все мои строки двух выцветших крыльев твоих?! Зачем восстаю против неба земного, скажите! И кто-то, как будто за волосы, волоком выставит стих Под сумрачный дождь, и умолкнет, как все, небожитель... В распахнутый ветер окна, вместо старости, в радость шагну. Разбился упавший полёт? Да, но даль-то какая! Лишь парус вдоль скрежета шторма глаза провожают ко дну... Ишь, волны грохочут об берег, в мятеж вовлекая! 18.07.22 Я пью за последних младенцев «Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня» Осип Мандельштам Я пью за последних младенцев, ослепших от вспышки вдали. За то, что нам некуда деться, за радий, за роды в пыли. За всхлипы дельфинов в лагунах, за чеховских пьес прямоту, За всё, что сказать не смогу, но...губами схвачу на лету. Я пью за терпение свыше под куполом цирка церквей, За ливень по глиняной крыше, за дом, от дороги правей. За чёрную с белым волною нагрянувшую в брызгах блажь, За слово, которым волную, за должное, что мне воздашь, Когда, осушив горло влагой, покинет хрусталь лёгкий брют. Я пью там, где тень бедолагой, отбросил предательски Брут; Где песнь стрекозы обречённой прекрасней трудов муравья! Я пью, там где поп и учёный, небесных отцов сыновья – Развесили простынь льняную для смотра вживую картин. Под смех, кровью вен разлиную земной, от любви карантин! Я пью, уместив дождик мелкий в бокал, за иное, за вас, Участники сумрачной сделки, постигшие... в тысячный раз! 19 июля 2022 года Огромное мгновение В приморском уголке земли, Соседствуя с прибоем чувств, с гарцующими бликами Фонтанов, с биением часов, сердец; С соитием влюблённых глаз, с покинувшим алеющие губы навсегда — Признанием, в разгаре тишины морской, Под звёздами — уснули розы, стихла благодать. Взгляд возлежал на лепестках и высота глубин подлунных Ошеломляла безымянностью, в которой Угадывалась, будто бы улыбка в уголках, Порода, словно в дымчатом нутре опала спали Подёрнутые дымкой лет холмы... Вся пряжа вымысла не стоила, пожалуй, Потраченных на чтение мгновений? — Коснуться взглядом строк — не хитрая работа, правда? Жизнь тщательна...И тщетна ночь без сна... Глотком волны не утолить Накопленную веком жажду слова. И как оглохшая Цусима С замедленною мощью поглотила Мундиры с золотом умолкших русских лейтенантов, Так ночь бескрайняя над одиноким городом моим Жильцов своих навеки вечные Без права переписки забрала. Не море доносилось, но была Уверенность в присутствии его размеренных шагов. Безветрие. Безмолвие. Безбрачие. Безумие. Барбадос. Барбизон... Я ворковал, я вовлекал в раскаты моря парусники слов! Колодезная яркость звёзд пленяла, В просторном сумраке минуты утопали. Упали-то как просто и легко — тут лепестки, там мысли, здесь ресницы... Приснится, может быть, кому кромешный дождь И пусть заглохнет всё кругом, до одури, до дрожи! Всё заколочено, крест-накрест, тишь окрест. А ночь, а я, вон там, с бессонницей в обнимку, Где далеко поют, должно быть, после сенокоса, Не различить костров, не спрятать голоса, Останусь, скоротаю вечность... Кто здесь! — Старик и море, просто ты — привык к разбросанным впритык к волнам — Огням танцующей Г а в а н ы... В а г о н ы нескончаемо гремят вдоль машущей руки на полустанке. Останки Родины моей. Не захороненные чувства. Исповедальны : россыпи уснувших роз И подвенечный шелест тишины... 2019 Памятник-бюст «Быть может, самое утешительное во всём положении русской поэзии – это глубокое и чистое неведение, незнание народа о своей поэзии.". Осип Мандельштам Март. Набрели на памятник-бюст. Памятник пуст. Уст своих не раскрывши, Вздёрнутый облик. Воздух не густ. Переиначены — кровли и крыши. Водки осколки в снегу хрустят. Март под ногами. Погодка, серея Юрким клубочком в лапках котят, Лики катает : Марины, Сергея — Доски на стенах — в доску свои Стали потомкам и бронзы хватило. Дней перелистнутых слиплись слои... Ластится к памятным доскам светило. Время... Эх, бюстом прикрыть пролом, Чтоб не фонтаном Вселенная, тише! -Вот тебе, вот тебе, поделом, — Дождь барабанит по сгинувшей крыше. Памятник-март. Бюст из тверди губ. Высечена (мокрой розгой) на камне — Горсть обронённых стихов, как скуп Ветер под взмахами чаек на Каме! Зоб тишиной завален и ждёт — Кто-то появится праздничный, птичий И пропоёт марши южных широт... Сколько народ настрелял себе дичи! Март, как слезящийся в снах Марат. Бюст, как кофейник на плоскости ланча. Будет апрель тенью лоб марать, Каменный смысл извлекая и клянча. Мы уходили. Стоял он там — Руки ему отсекли, а вот ноги Врыли в Москву. Настал Мандельштам Через сто вёсен и зим! Для немногих. Цикл Вместе с Мандельштамом (Из книги «Серебряный поэт») Осип Мандельштам КАМА 1 «Как на Каме-реке глазу тёмно, когда На дубовых коленях стоят города. В паутину рядясь, борода к бороде, Жгучий ельник бежит, молодея в воде. Упиралась вода в сто четыре весла, — Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла. Там я плыл по реке с занавеской в окне, С занавеской в окне, с головою в огне. И со мною жена - пять ночей не спала, Пять ночей не спала - трех конвойных везла. ----------- 3. Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток, Полноводная Кама неслась на буёк. И хотелось бы гору с костром отслоить, Да едва успеваешь леса посолить. И хотелось бы тут же вселиться, пойми, В долговечный Урал, населенный людьми. И хотелось бы эту безумную гладь В долгополой шинели беречь, охранять» Апрель - май 1935 Вадим Шарыгин ВОЛГА 1 Солнцем выпита. Тщит обомлевшее дно. Тащит воды свои. А куда? Всё одно... Обнищавшая, солнцем вскипает вода, Берега как бы те же да, вот ведь, беда: Чуть присмотришься — охнешь! Молчать со слезой... А закат умирает — великий, сизой. Лишь — обнимемся крепче, как перед войной. Белой с серым, как кречет, накрыло волной. Тихий вечер весенний, я — весел, гляди! Всплески давешних вёсел застыли в груди.. ---------- 3 В толще выцветших волн колыхалась заря, Папиросами в тёмную воду соря, Пароход шёл вдоль века, истории встречь, Никому на земле никого не сберечь! Но сейчас, в этот миг, дорогая моя, Обнимая тебя, о высоком моля, Я сберёг, я смотрел вслед отставшей реке, Вдаль, где Волга в любви прикасалась к Оке! Потонула река в чёрном вареве звёзд. И виднелись огни. Жизнь на тысячи вёрст. Март 2015 Из цикла"Поэзия гибели" «...Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: «Я к смерти готов». ..» Анна Ахматова Не стеснённые часом ночным шли Москвой, ворковали Голубями над моросью тусклых фонарных столбов – Души агнцев, закланье которых постигнешь едва ли... Эхо шаркает. Голос осмыслен губами: «Я к смерти готов». Огибающий в камне согбенного Гоголя... Спину Ещё видно сквозь век, он, минуя минуту, пройдёт Опекушинский камень... Опешившим голосом вскину К звёздам севера – тёплую молодость южных широт! Ночь довлеет над стрелкой, над стрельчатой участью строчек, Круг за кругом звучащей в оглохших часах городских. Косоротая в окриках мгла в суете проволочек Опрокинет напитанный кровью, залапанный стих. Бросит под ноги – строки его и меня вместе с ними! И к уставшему камню от Гоголя, в злой простоте, Подведут нас, и дрёму безропотной осени снимет Ночь с ресниц, совлечёт пепел с плеч ... Я пойму: просто, те, Кто проходят вокруг, век за веком, бульвар за бульваром – Не постигнут никак: гоголёк, гоголь-моголь строки. Не стеснённые этим, в стихе безалаберно старом, Огибая судьбу, покидали бульвар старики: Уходил гражданин шума времени, жрец Антигоны, Уходил, вместе с мёртвыми душами душных времён, Ставший камнем, закройщик: – Дли «Пли!» или метр погонный, Три аршина бульвара – для каждого, ям(б)ы имён! Окончательный вариант концовки: Не стеснённые : грогом и Григом, и бригом летящим По волнам детских луж, шли, срока за строкой, старики. Сквозь бульварность шаги! Как стихи, шорох мороси тащим, Постигая, как сгинувшим в профиль, – в анфас пристегнут номерки... Отвергнутый вариант: И витает, как листья над осенью, лепет лепнины: И «ау», и аулов пиалы, и «сми-ирна!» штыков; Слух ласкают «Паяцы» Ласкало, чтит лепеты Нины, Той, Заречной – словесный слепой живописец пропащих веков... 2023

20. Снег да вьюга и некуда деться! Это стихотворение, увы, не теряет своей трагической актуальности. Стихотворение о гибели Есенина, но окололитературные агрессивные посредственности, которые при жизни Есенина снисходительно похлопывали поэта по плечу, подзуживали, сплетничали за спиною, помалкивали в тряпочку, когда его травили или травили сами подло и изощрённо, сворой на одного, писали и публиковали в массовых изданиях похабные пародии на лучшие стихи поэта, возмущаясь затем его резкими отповедями - такие люди не перевелись и сегодня, они размножились, утвердились как хозяева нашей никчёмной современности и продолжают гибель поэзии и поэтов каждый божий день. Стихотворение "Снег да вьюга и некуда деться!" могут, сквозь время и пространство, оценить по достоинству и кровью своих судеб подписать: Есенин и Цветаева, Гумилёв и Мандельштам, Блок и Пастернак, Лермонтов и Пушкин, Бродский и Ахматова... Люди остановившиеся в творческом развитии, под занавес жизни оказываются - у разбитого корыта надежд и амбиций и предстают перед Богом и Смертью своими плоскими, скучными, как стишок, душами, которым некуда продолжать существование - ни на земле они уже не нужны, ни на небе, со всем своим многолетним багажом болтологии, со всем ворохом писанины. В будущее восходят только граждане Искусства - люди утончённого восприятия и непрестанного поиска иного состояния бытия, люди чести, таланта и достоинства. Гибель поэзии - высока. Победа ничтожеств над поэтами - низменна. «Что-то всеми навек утрачено» Сергей Есенин Снег да вьюга. И некуда деться! Ни руки. Ни приюта. Ни зги. Никого… Люто ломится в сердце — Ночь! И снег устилает мозги. Ночь да звёзды. И некому даже Распласта’нную в чёрном снегу Мою душу согреть. Нос не кажет В злую темень народ. Не смогу Дотянуться рукой до рассвета, Слишком ночь, Слишком окна темны! Всех талантливых песенка спета, Под шарманку у серой стены. Стужа льнёт К сердцу, кровь остужая, Ошалевшая в доску пурга Заметает — Россия чужая! — Вместо той, что навек дорога. Вихрь да темень. И нету просвета! При дверях уже гибель моя. В замерзающем сердце поэта Обезлюдевшие края. И найдут Бездыханное тело Поутру – Ни друзья, ни враги. Отъесенилась жизнь. Опустела. Ни руки. Ни приюта. Ни зги. 2009-2015 г.г. Из книги "Серебряный поэт"

21. Стихи о неизвестности «Миллионы убитых задёшево" Протоптали тропу в пустоте..» Осип Мандельштам Отложите – себя, нет нас более, Позабудем свои имена! Сноп бенгальских огней, степь Монголии – Снам внимающим – в кровь вменена Достоверность под ливнем и в с у м р а к е, Ослеплённые ночью идём. И подобраны смыслы на м у с о р к е, И оставлены судьбы и дом. Капли голоса. Гул глоссолалии. Бормочи. Шевели языком! В запрокинутой в древность Италии С каждым камнем развалин знаком. Станцы станции Дно не расписаны Рафаэлем, с гербами состав: По перрону – ниспосланный, списанный – Николай. Никого не застав... Только колокол бродит над соснами, На века не найдя звонарей. И огнями мелькнув папиросными, Жизнь уходит, вдогонку, скорей! И улыбка сквозь слёзы, и платьице, И тьма-тьмущая ласковых рук. И на саночках девочка катится В белоснежную прорву разлук... Чермный уголь Цусимы подбрасывай. В раскалённую топку кидай: Тяжеленный трёхдольник Некрасова И привставший на джонках Китай. Кислый мрак скорняка где-то в Познани, Майский шаг царскосельских аллей; Детским пальчиком узнанный, познанный, Ставший краше, кромешней, теплей – Облик странствия – вставший, как вкопанный, На краю удивления конь! Взмах руки, грязный флаг над окопами, Белый свет – гладь ладонью, чуть тронь Тишину, будто друга умолкшего, Прикоснись и одёрни... молчи... Почернела Цветаева в Болшево, Потеряли от жизни ключи – Все, кто в списках не значится, грянули, Как в литавры, в ладоши и в бой – В телогрейках, спрессованы в гранулы Комья, Господи, быть бы с тобой! Завоёваны конкистадорами : Пыльный взгляд и разгромленный сон. Бьёт по клавишам Дороти: «до-ре-ми»! К небу ластится ласточек сонм. И горит между Врубелем с Врангелем Одинокой лампады слеза. И латынь, осыпаясь Евангел(и)ем, Отглаголилась русским: «Слезай, Дальше некуда жить вам, приехали, Выходи, Александр Колчак!» Грохотнуло над прорубью, эхом ли, Или стрелочник сдвинул рычаг? И бредут эшелоны, волочатся По заснеженным рельсам хребтов. Краснощёкой с наганом налётчицей, С папироскою, прорезью ртов – Разошлась бранью полночь, по случаю, Цедит волглую вонь неспроста. И висит ночь звездою колючею Над расхристанной эрой Христа. Средь снегов, против ветра, контуженный Распахнув руки в небо, бреду Белобрысый... Рассевшейся к ужину Артиллерии, будто в бреду, Отдаётся приказ – с визгом бешеным Мина, может, минует, простит? «Пропадающий без вести» – где же мы, Где мы все – знают ветви ракит. Вдалеке, вся в крови, Богородица, Крылья ангелов – в клочья, в снегу. И укрыт звёздным небом, как водится, Бег вперёд, и прочтёт на бегу Кто-то в рясе, с бородкой козлиную, «Отче наш..», относи...еже си... И замесят кровавою глиною Груды рёбер, давай, мороси, Лейся снег ледяной – на погожую Высоту, на хрустальную мглу Тишины, жжёной, вспаханной кожею Рук оторванных стонет в углу Чья-то юность в груди холодеющей, Отходящей ко сну навсегда. Догорит в небе, в сердце, ну, где ещё, В предрассветном удушье звезда... Загляделась в себя, будто в зеркало, Ночь, с бессонницей тишь на двоих; И вращала глазищами, зыркала, Постаревшая, знавшая стих – До рождения смыслов и шороха Между младшей и старшей сестрой – Жизнь в обнимку со смертью, и Шолохов Омывал тихим Доном настрой Сильных рук разрубить узел гордиев, Пил настой отцветающих трав. ...Волочат седоков кони гордые – Всех, кто молод был, прав и не прав... Неизвестный, в затылок уложенный В котлован, иль с осколком во ржи, Расскажи, напоследок, как схожи мы, Как бежим босиком в миражи; Как слезимся над книжкой потрёпанной, Как прощаемся, дёрнув чеку; Как крадёмся весенними тропами... Я сейчас тихий гром навлеку На картину, там, справа от рощицы, Поднялась стая птиц над зарёй.. Неизвестной край тени полощется В млечной заводи, в неге сырой. На полу Петербурга, на пристани Графской – пристальный взгляд и к виску Потянулась рука, чтобы в Принстоне, Изучив, спустя годы, тоску Русской участи, сделали описи В диссертациях, так, мол, и так... И посмертных записочек прописи, И застывшие сгустки атак; Грудь навылет и руки с коростами, Тусклый звон орденов пиджака, И берлинские белые простыни, И кивки из фарфора божка... Растерялись. Слегли. Миллионами. Неизвестные... Нет вам числа... Колокольня, упавшими звонами, Поднялась – над дождём – проросла. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2022 Свидетельство о публикации №122122304519 Это стихотворение отзывается стихами о «Неизвестном солдате» Осипа Мандельштама. Но это вовсе не подражание ему, это не произведение «по мотивам», это творческий диалог поверх времени и пространства, диалог учителя и ученика, в коем читатель выступает в роли зрителя, и только при серьёзных усилиях, по итогам врастания в текст, многократного провозглашения текста в роли участника общения поэтов; можно сказать и так: это стихотворение есть моя попытка ОБРАЩЕНИЯ в Мандельштама, попытка продолжения дела именного этого поэта на земле. В отличие от эпигонства, которое грешит чисто механическим повторением, творчески не оригинальным следованием оригиналу, подражанием без новизны на низком художественном уровне, мой уровень, (надеюсь что талантливый читатель, ценитель поэзии, не может этого не заметить) достаточно высок, чтобы явить на свет божий произведение способное захватить дух гражданина поэзии, не просто читателя понаслышке; это вполне самостоятельное и оригинальное в художественном смысле словесное полотно, как бы продлевающее творческую ипостась Мандельштама, предающее, транзитом через нашу современность, будущим поколениям любителей поэзии – метод постижения Мандельштамом сути отличия поэзии от прозы, или его способ преображения действительности в достоверность, или просто перевод с русского поэтического языка на русскую скоропись Неба. Важно почувствовать масштаб, высоту огляда и вложенную в Язык стихов лёгкость возникновения метаморфозы, «многомерного» состояния сознания, в котором свершается таинство рождения Слова – язык неба, который в совершенстве освоил поэт Мандельштам и который до наших дней остаётся мало кому из поэтов под силу. «Художественная значительность произведения измеряется не глубиной мыслей, высказываемых автором, а теми непроизвольными духовными испарениями, которые создают атмосферу произведения» Осип Мандельштам «Цель поэта – не только создать и поставить перед читателем образ, но также соединить впечатления, кровно принадлежащие читателю, но о связи которых он, читатель, живой носитель этой связи, ещё не догадывается, хотя чувствует её...» Осип Мандельштам "все подражательные стихи мертвы. А если не мертвы и волнуют нас живой тревогой, тогда это не подражание, а превращение." Марина Цветаева «Подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчёркивает. Боязнь влияния, боязнь зависимости — это боязнь — и болезнь дикаря, но не культуры, которая вся — преемственность, вся — эхо». Иосиф Бродский «Поэзия, несмотря ни на что, продолжает начатое и только из него создаёт новое» Николай Гумилёв

22. Hakuna Matata Пусть горячит пунцовый пунш разноголосицы – Последний век моря штурмующей земли, Когда над «ундервудом» весело проносятся Зов фабулы и раскалённые угли. Молитв обвалы, хохота края и гул клаксонов вровень с котелками, Венчающими облик воротил заокеанского начала века! На человека – кубометра два: Стекла, бетона и неоновых чудес, Обещанных в строке бегущей световой Над головой, над головной Пульсирующей болью, в гуще Блуждающих, броуновских авто... И если в рифму, то: высокий, всемогущий Лениво сбросил в руки кёльнера пальто, В преддверии шампанского и свинга Из недр : саксофона и тромбона, И в декольте выводит слоги свинка, Чаруя зрителей, как неучей Сорбонна... Смотри, как гордо вскинулась свеча, зашлась огнём у сердца! В крови удары... Но похитил ветер, обнял, подхватил Воочию воображение – тебе в ночи усесться У тёплых изразцов, да так, чтобы настиг настил Бездонной плоскости туманов, пропадая В весёлой пропасти иного бытия, лететь вперёд, Распробовав : сплочённых губ улыбка молодая Свершает над безмолвием полёт! И чёрно-белое сопровождение тапёром буржуа с сигарой, И с необсохших губ слетает громко мыслей молоко. И встреча, сквозь конвульсии фокстрота, с могучей тягой к жизни ярой... Расположившаяся где-то далеко – Младая старость – средь Атлантики, с «Агатой Кристи» и в шезлонге с пледом На долгой палубе, омытой солнцем, звёздами, зарёй морской. ...И, вдруг, без паузы вдоль Яузы, снег, саночки, крадущиеся следом, Скользят по кромке Копенгагена, а заодно и по Тверской... Смотри, как между небом и землёй, жить к смерти неохота: Белёсый шлейф – размытый ветром смысл потерь – звучит огнём. И кровью сдерживает гул кромешный русская пехота, И руки вдов – цветами – кров гранитной памяти о нём : О павшем сыне, муже, дне счастливом и обычном очень... Но, погоди, внимающий, я главное не возвестил : О том, как восходил костёр в ночующую в поле осень, Бег босоногий в руки матери в избе постиг настил Окрашенных и пригнанных досок, вдруг, бриз и бриг вдоль брега: Сон снится спящему – как в тридевятом веке ночь плывёт Иль колокольчик под дугой уносит душу в круговерть снегов разбега И в небе – мёртвая петля: свершает Нестеров полёт. Мерцает отблеск тайны плазмы в глубинах пирамид. Льёт Ориона пояс Холодный ливень света – на тьму тысячелетнюю и даже Глаза мальчишки пред Сикстинскою объяты светом звёзд и слышен поезд «Москва-Сатурн»; речь Маяковского грохочет эпатажем – Над исполинским чревом Колизея. И клёкот бойни нескончаемой – всё ближе, громче! Слепой, контуженный ведёт народы кормчий, Летят в тартарары, на смрад глазея, Седые годы, лепестки календарей, Смотри в глаза судьбы, останови скорей Вращение угрюмых стрелок! Пусть свиньям – жемчуг, век мой – мелок, Но как пленительно сверкает небосвод, Как тесно – в мире страха, несвобод! В чумном корыте, в латаной лохани – Хранятся сны и взвеянный стихами, Бессмертен облик достоверности моей! И мысли странствуют над глубиной морей... И, руки распахнув, я преграждаю путь собою – Всей жизни человеческой – не сметь Творить исчадие – отложенную смерть! И с нежностью цветов, и с мягкостью собольей – С улыбкой прорываться, навсегда – В иные сны, в святые города, Где вольный вьётся ветер, Где боги – только дети... Где горе – понарошку, На солнечной дорожке – Незримая благоухает красота : Ни победителей, ни побеждённых, ни креста... Нет чувства времени. Нет временных людей... Смотри и удивляйся, молодей, И отправляйся в путь, начни всю жизнь сначала: Свеча глухую темень раскачала, Шла на прорыв, до самого огарка! Не сдохнуть в немощи, а весело и ярко Искать – иного бога, жизнь иную... Я белый лист мечтаний разлиную Для Слова – в е ч е р е л о, б ы л и в м е с т е. Не зная: войн, страданий, горя, мести, Разлук смертельных и пожизненных обманов... В Нащокинском, из труб, из медных кранов Шла кровь поэта и омыли лица ею... А мы с тобой – вдоль века, по аллее – Идём, всему наперекор, уходим вдаль и прочь, Встречая – сердцем пролитую ночь. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123011005727 -------------------------------- "Хакуна матата" - (суахили: [hɑˈkunɑ mɑˈtɑtɑ]) это фраза на суахили, означающая "без проблем" или "без забот" и "расслабься". (буквально хакуна: "нет/нет"; матата: "заботы".) В анимационном фильме 1994 года Walt Disney Animation Studios "Король лев" эта фраза получила известность на Западе в одной из самых популярных песен, в которой она переводится как "не беспокойся".

23. Попытка вымысла Когда-то давно воображаемый мир был естественным обиталищем художника слова, вместилищем его души. Многие сегодня годны для проповеди человеколюбия, но не для той совсем иначе рождающейся любви к человеку. без которой нет подлинного творчества. Трудность в передачи художественного вымысла поэзии не в том, чтобы найти себя, но в том, чтобы себя потерять и тем самым выразить себя в искусстве. Этой работой я пытаюсь воссоздать волшебство вымысла. Высказывается правда, но та правда жизни, с которой имеет дело искусство, которая вообще не высказываема иначе, как в преломлении, в иносказании. в вымысле... Взгляд – выпал из окна: На плоскости чужого понедельника примят Январский прошлогодний снег. Прямоходячий современствует примат, Булгаковский распахнут «Бег». Взгляд выдал что одна – На чёрно-белом свете, в дне любом – Душа, ей больше некуда идти! Узор морозного стекла заставлен лбом И две прямые рельсов Лобачевского сошлись, Горизонталь меняя на заснеженную высь, В чернильной точке пешего пути. И с совлечённую с ресниц дремотой, И с необузданной привычкою витать В лагунах облаков – в которой? – в сотой Реальности парить, смакуя благодать, – Доступна радость выхода из плена Тяжёлых чисел отрывных календарей Дешёвых будней... Мандолина, Магдалена... Подушка с одеялом – Сон, спаси скорей: От сколов лиц, с гримасой счастья ртов, От Гамельна с той дудочкой над серой Судьбой, где в смерти выживать готов Лудильщик чувств с подмоченною верой! Взгляд – путь в горнило бездны продолжал: Листвой придавлен век опавшей – Споткнулся выживший об павших – Двадцатый, наш, с горючей горсткой строчек: Там Коба проворачивал кинжал В кровавом месиве груди, Там безысходность впереди И кровь застирана, и тихий очерк – Углём на высоте длины обведена Жизнь и судьба – простёрта даль портрета: И абрис горя, и просторная стена Мгновенным солнцем зеркальца согрета... Жизнь знать – на высоте орлиной, Раскалывая дум гранит : Остроконечный вес марлина, Старик и море... чувств манит : В солёный ветер солнечной Эллады, В кромешный лязг времён по мостовой, В Гомера паруса вглубь «Илиады», В гул, выкованный в ночь – мастеровой Могучей дланью песенника Трои, Ударом с раскалённого плеча, С размаху – купол жизни перестроит И выдумает счастье сгоряча! ...Качает крыльями над маревом, над дельтой Нила, Вращает лопастью винта тысячелетний дождь над Индостаном – Пилотом неба, кем себя, душа, ты возомнила? И в нескончаемом, старомосковском поиске, и в неустанном Отсутствии – вольготно пребывать – во всём и всюду, И со слезами поднимать вчерашних снов разбитую посуду, И знать, не зная ничего, что тишина повсюду... О, взгляд, наполненный слезами... Здесь о Ван Гоге, о Сезанне... Здесь пятый угол осязаний – Прикосновений – к лунной прелести полуночи младой, В которой век, заросший лебедой, Тропинкой к озеру ведёт – с подлунной песней круговою, С сияньем глаз, с полынь травою Тьмы чародейной – няня, на ночь, у постели... А за окном : вдруг, голосами опустели Леса – на всём пространстве детства, где – под Кинешмой? -Поэт, покоя, волшебства ещё подкинешь мне! Покой... Давай найдём покой, ну, скажем, В тот день, когда в блокадном Ленинграде, Не обессудьте, бога ради, В студёной комнате был важен Мой первый шаг – заставить шевельнуться ноги Навстречу голоду, один из многих Во тьме покойной сделанных шагов... И саночки вдоль невских берегов, И голосом Берггольц объятый чёрный круг... Покой..ник – снегом – с головы до рук... Покой. По койкам. Покорми. Поколебима Любая правда, кроме взгляда вдаль и ввысь. Пока любим живёшь, пока любима! И колоколом дни отозвались – На Невском, на Светланской, на Волхонке, На перекрёстке улиц: Мандельштама и Цветаевой – Сияет ночь, как одеянье на вакханке, Непостижим холёный вызов жизни, все цвета его! А за заснеженным окном – светает ночь. Пустынна улица – пустующий молчит Акрополь ввысь, восходит вдаль. В начале третьего, в начале Третьего тысячелетия «Стендаль» Из рук на пол упал. И сон уводит прочь... Как поводырь слепца, точь в точь. Стареет день, но взгляд, летящий вдоль Страстного, Объемлет сонм шагов и судеб... И пусть нас современник судит, Но в ы г о в о р и т ь страсти, снова, Облечь бульвар в младое Слово, Пока кромешная основа Слепого провиденья не затмит Бульварностью – прекрасный вид Порывов сердца, добрых глаз, Успеть сказать, в полночный раз О том, как в смутном ливне фонарей Старела молодость мечты... Айда, быстрей, В родную бездну удивленья пред громадой Вручную созданных нерукотворных очагов, Поверх мещан, морщин, армады Добропорядочных врагов, – Вперёд и ввысь! – к единственным из многих Героям будничным и будням от сохи, В которых Сын, врагам омывши ноги, Зрит подвиг будущий сквозь прошлого грехи... Великое безмолвие свершая: Померкший свет окна, беспамятство строки; Ферзя фигура в парке, пребольшая, Лежит, ушли к вечерне тайной старики. Любимых схоронив, идут остатки К останкам завтрака на столике в углу. И толика тоски, и взятки гладки С лучей, прорвавшихся сквозь сомкнутую мглу, – Величественных тайн не разрушая, Лишь высвободив почерк для нутра Раздольных фабул, собиратель урожая – Тенистой смуты – с ночи до утра Перебирает в пальцах, будто чётки, Рубины звёзд, мерцания, мелки, Рисуя под шагами грузной тётки Округлых фраз прямые уголки... Скажи мне, мой читатель, друг далёкий, Прошло полвека с той поры, когда Явились строки, сколько подоплёки Забрали промелькнувшие года, Скажи: там есть ещё средь вас такие, Кто тихо смотрит, взгляд роняя в ночь, Иль тычет в шар земной подручным кием, Не ведая что делать, как помочь Живущим в смерть, сиротам годовалым, Мальчишкам и девчонкам без чудес? И скольких жизнь в искусстве миновала... Ладони к сердцу. Времени в обрез! Я знаю только сон: над мысом Горна шумные раскаты Разбившихся последних волн – скалистый грохот чар – Спасающий виток воображения, глоток Сократа... Анкор. Антракт. Армагеддон. Артек. Арго. Анчар... Остывший пепел на плече. Пиджак измятый. Лежу и вскакиваю. Встав, готовлюсь лечь. Сушь стёртых слёз, как будто чай застрял из мяты В гортани, пепел сыплется на город с плеч. Меня и нищенки подруги – нас будит свет, Нас будто нет, мы – нетто брутто вещих дней, Мы – ваших дело рук, и бедность, став бедней, Богата на удары об′ стол, коих нет... Одышка. Сердца окровавленный насос С усилием могильщика глубоким Последнюю вычерпывает кровь, Со дна души сгребая сгустки чёрной сути – На поколения вперёд задавший ритм нервозный Для избиения, для умирания не сразу, А день за днём, смерть констатируя помалу, Как будто так и надо, Как утро будет Надю... Для каждого найдётся свой Воронеж, Кто пишет на столетие вперёд... И с серым гамом царствуют вороны Над падалью, ату его, ату! А ну, дружок, напой мне гимны строк, напомни Тот день, когда ещё был взвеян парус, близок гул погони: Лань ускользала от охотников, к жаровне Ещё влачили только – мясо дней и, не сгорев, погоны С белогвардейских плеч, на дне костра л е ж а л и... Читай, взывай, взмывай, смывай слезами текст скрижалей Бога! То что хотели мы, что столько лет ж е л а л и – Жалели что – всё забрала себе дорога – Идущего вдоль смысла, песенного взгляда Прощальный путь. И одиночество до самых до окраин. Лоза, подкрасившего воду винограда. И Авеля убивший и любивший Бога – в каждом Каин – Остались, будто дни календаря Непрожитые, прожитые зря... Жизнь стала смертью На исходе декабря... Взгляд – так бы длил и длил – Над крестовиною молитв, над вороною мглой могил, Но зарождается из недр темноты – Свежайший ветер, Дрогнули кусты, Качнулись голосами птиц Весенние зимою ветки; Прошла секунда. Отзыв редкий – Вдали проследовал гудок, Стальная рельсов глубина Отозвалась и стихла вскоре. На покосившемся заборе Март – задержался, различим... Возникли тысячи причин Бежать с улыбкою, остаться, подойти Вплотную к воздуху пространства, на пути Мерещилось огромное пятно, наверно, это вторник Готовится вступить в права иль дворник В Обуховском готовит переулке Проход к дверям, мотор вращает втулки, Дрожит капотом чудное авто. И Шариков с подножки, вдруг, в пальто Из пахнущей котами мёрзлой кожи, И ломит в дверь, А с ним... чужие рожи... Пропал наш дом, наш век и жизнь пропала Не навсегда. Навек. И то не мало... А что там, что там впереди... Знать не дано, Знать, не в кино, Знать – не хочу, Ссыпая пепел К левому плечу.... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123011707290

24. Сон счастья Давай споём, Давай расскажем, В преддверии войны и пепла, – Как фонтанирует из скважин Сон счастья, коим бытность крепла; В котором, суть преображая, Храним седую юность шага... И пусть действительность чужая Сквозь достоверность мнится сагой, Смещая смыслы, знаки, числа, Пусть в душу распахнутся окна, В которых пеленой повисла Дождей дождавшаяся стогна: С пустынной выпуклостью камней, С зонтом над взором и покоем, Как будто в будущности давней Мы кобальтом небес покроем Всю неуверенность и страхи... Сон. Под зонтом. Надёжен купол. Намок крещенский цвет рубахи. Качают нас, как в детстве кукол, Ветра, вскружилась, вдруг, округа: А что за город? Где мы? Кто мы? Присутствуем в объятьях друга, Не выходя уже из комы... ...Искомый облик з а в о д и глубок. Ввысь з а в о д и Друзей – как лань с руки прикормленная ткнётся В ладонь и ладаном окутан воздух впереди, И бездна звёзд – мерцания со дна колодца – Большой медведицею, перелив с ковша, Пытаешься насытить жажду жизни, тщетно – Так преисполнена признаний, хороша, Такая Марианская, такая Этна – В зигзагах амплитуды слышен – гул иль хор: Роса с цветка, песнь нищенки, шеренги топот; Иль выкрик имени в отрогах млечных гор И прохудившейся шарманки мерный ропот – Гудит, Грохочет тишиной Слепая речь, Наощупь совершает чудо, звонко! В глубинах неба жить, в беспечный край увлечь, Бежать и льнуть к шагам, как собачонка; Годами ждать, погибнуть ни за грош, (1)Разбить ладони в кровь – об дверь в горнило века, Свихнуться, в лица хохотать – что так хорош Мир, укрывающий птенцов от человека! (2)Разбить ладони в кровь – об Феофана Грека, Свихнуться, в лица хохотать – что в снах хорош Лик, нисходящего на небо человека! ... Вдыхаю оттиск строк на пожелтевшем развороте – Какая давность льётся, обволакивая руки, В глубь сердца! Разбазарьте эту нежность, разворуйте Миг небожительства, но, обнародовав разлуки, Я подберу гирлянды слов для встречи с грёзой : Волхонка, Вольфганг, Амадей, Сальери, Моцарт, Шелли... Под страхом смерти жить, Поэзию напичкивая прозой? Не для того в бокалах сдвинутых ждёт бренди шерри, Чтобы доверить будущее Богу, Отдавшему на растерзанье Сына – дальше Искать, искать иную, светлую дорогу – Без счастья на крови, без фарса фальши, Без горл удавленных петлёй, без Англетера, Елабуги, и в Гендриковом в комнатёнке Чтоб не остыло сердце... Что ж это за вера!? Когда над всей планетой – вопль тонкий : Любимые, оставшись, доживая Остатки жизни – так молчат, что надо... Набраться мужества смотреть. И дождевая Вода смывает слёзы с лиц и с веток сада. А в городе, неведомо каком и где, с зарёй на тонущей воде. Без храмов, без могил, без похорон, С улыбкою со всех своих сторон – День с ночью чередуя, вечность длится, Из облаков – Пальмира, Троя, Ницца... И Мандельштам лучом выводит «Ариост», Сооружая над лагуной, будто мост, Величественной вязи слов дугу, Как будто вздёрнутую бровь... Я помогу : Представить явь преображённую, живую : Огней прибрежных череду береговую; И лёгкий шелест чувств, веков наказ, И выставленный, будто напоказ, В тени могучих эвкалиптов круглый стол: Смеющийся Христос, Кому-то отвечая на вопрос О смысле бытия, Советует витать – Искать внутри себя, во сне спрямляя путь К весёлому Олимпу, к Богу из пыльцы, Которого все наши мудрецы Ещё не знают. И не ищут. Только дети Знакомы с ним, вглядитесь и найдёте... Грохочет эхо. Волны плещут в гроте. И мыслей океан – за горизонт, в глубины, в высь... И к звёздам, вглубь наитий подались: Один из нас, за ним другая, да, мятеж – Души небесной против той, что еле-еле Служанкой старится в смертельном рабском теле. Восходим, радостно и чинно, прочь отсюда! В иное имя Бога, в нежность чуда. Струится жар. Кочуют странствий балдахины над пустыней. Дворы из детства, образ счастья – всё пустынней. И стынет чай в разгромленных домах. Молчание таится. И впотьмах Не видно сколько там, в кромешной прорве времени, в тягучей Трясине смыслов, вымыслов и игр в жизнь, и слов о ней – Осталось поцелованной любви. И бродит низкой тучей Смятение. В костре сгорают тени мыслей и коней. Шаги швыряет эхо : в Зимний, на Дворцовой в своды арок. И бьётся, и отскакивает, и с наскока глохнет звук. И ночь безлунную, безлюдную чтит, как большой подарок, Последний Петербург – невосполнимых адресов, разлук Утихомиренный хранитель – старый Фирс, застывший в зале В огромной потерявшейся стране, среди дождей и вьюг. Мне меркнущие окна, да глаза пустые подсказали Насколько вырублен Вишнёвый сад и выжжен Бежин луг. Струится вечер жизни. Сердце разрывается – от безнадежной недостачи – Людей, наполненных мелодией молчания свечей! И, как смычки взрезают вены Шостаковича в Седьмой, так я смотрю иначе – На Бога кладбищ и молитв, на жизнь и смерть, и горячей Ладонь, прикрывшая свечу, Душа, готовая пожертвовать собою За небо, по которому лечу, За улицу – мальчишками, гурьбою Спешим, счастливые, не нужен Бог, вольготен Безбрежный день-деньской – гул подворотен, Потрёпанных страниц моря и острова... Я чувствую как медленно права Полуденная тень. Длить взгляд, блуждающий внутри, Там мир иной – смотри, смотри, смотри... Смотри! © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123012702981

25. Предстояние «На твой безумный мир Ответ один — отказ.» Марина Цветаева Мы фрагменты огромных, неведомых, в пламень кромешный скользнувших, уснувших п о л о т е н – Крупный план голосов, погружённых в сфумато бескрайнего дня, в безмятежную блажь безымянных п о р т р е т о в. Как немецкую девочку русский солдат – укрывает собой – ночь от ветра тюльпаны и взгляд в парке Treptow. Оглашённый весенними птицами воздух разбуженной речи разнузданно п л о т е н. Засвидетельствуй скоропись взмыва строки, странник века, всмотрись в день-деньской – на любовь, на пожары очей о п у с т е л и : Пляски жарких ночей под фанфары стихий – осязаемый вымысел выносил я, как птенца, спас от с м ы с л а! И слепая, как взгляд на пустую дорогу в осеннейший день – тишина, приютив темноту деревень, – влагой с в и с л а... Лишь горнист во все лёгкие ввысь будоражит покой, поднимая в атаку, на смерть выволакивая из п о с т е л и! Мы – под куполом сна ждём – прорыва в весну: здесь во все глаза на' свечи смотрят, с г о р а я, Молча молятся в небо, хоронят страницы из книг и во снах стерегут красоту, вслед невзгодам и с ч а с т ь ю. В топку речи – белёсые стропы строфы, будто ангел ссыпает с небес обагрённые крылья, и с ч е с т ь ю Поддаваться влекущим ударам часов освещённого лампами вечности к р а я. Запрокидывай голову в память и запропастись в миражах, мой товарищ по к р о м к е Двадцать вечного века, и вниз не смотри – там сто тысяч коней, растерявших в полях седоков, вдоль з а к а т а. Будто чернорубашечник книги, сжигает созвездия ночь – ввысь рука и рукав – он по локоть з а к а т а н... Прячет плач – логос голос безудержной речи, беспечной и безукоризненно г р о м к о й. Мы осколки разбившихся вдребезги чувств – адресов заколоченных - с горкою г о р с т и! Жмётся к старости немощь, глухие удары сердец гонит эхо вдоль сумрачных будней последней б о л ь н и ц ы. И змеиные шёпоты стрел слышат стены, и стенки сердечных сосудов, и стрельчатых жизней б о й н и ц ы. Нависают над взглядом – бездонного неба глубины – в безумстве бесстрастные г о с т и... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123031006207

26. Цикл Земля людей В глубокой комнате нет входов, только выходы – Распахнутых дверей бездонные проёмы. Я сделал шаг в пролом, от смерти душу выходил... По ком мелодию колоколов прольём мы : По всем, кто будто ты и я, исчезли дочиста – Из взглядов в жизнь, кто в кровь разбил об двери руки!? Подтёки слёзные – на стёклах пальцем – отчества, Фамилии и имена – в разгул разлуки. *** В горнило грядущего – делаю шаг смелый. С мелом в руке, вплотную подступив к доске: «Рабы – не мы?» И немы мы, как рыбы! С милой Мечтать бы... да размыты морем на песке. *** Всё глубже сны. Сны на яву : как в лес дремучий, По мхам, неспешно погружаются шаги – В глухую тину таинства и случай Звать былью небыль... Спой мне, помоги Постичь – не грусть, но глушь И тишину, в кой свет дрожит в дыму: Всё обойму, но не пойму Заброшенную уйму поймы Спрягающего звуки языка. Вдруг, выпалить, на всю обойму, Сошествие с ума слегка... *** Музыка кончилась. Песенка спета. В страшных конвульсиях стихла планета. *** Здесь, в этом притоне земном – Не на что, не на кого нам надеется : Сдохнем, в одиночку или скопом, в немощи старческой о к о л е е м! Связанные по рукам и ногам, стоймя в пучине белогвардейцы. Вспыхивают в буржуйках лица, соединённые с альбомом к л е е м. Фельдкурат Отто Кац Окропляет, с похмелья, В книге, сел на матрац с освящённым е л е е м. - Разбираетесь вы в поэзии? – Еле-еле. - Кто ж вы, батенька? - Душа в теле. *** Спит тишина утраченных шагов. Рассвет, возлюбленно весну сопровождая, Выходит – морем сна – из берегов И проступает – чёрная на белом – стая: Грачи вернулись. Трогательно как Переминаются в проталинах и птичий, Сизой сияет, тусклый с блеском мрак И маркий след просолнечных отличий Души из детства от всего потом – Так оголён, до слёз заметен и не надо Мне будней, праздников – гортанью, ртом – Дрожащим голосом бегу от вас, из ада Всех человеческих деяний – прочь! Всей кровью истекая, напрочь, прочь отсюда – К беспечным птичкам, к бликам, в ночь, Где плотских душ нет, не вымаливают чуда, В очередях к иконам не стоят, Где мясники не разрубают судьбы с маху! Дожить до старости? - Несите яд! Наяд ручьи несут и ветер сносит птаху – Взвивает душу ввысь прозрачный взгляд: На тишину, на амиантовые грани Надежд утраченных... Жить всё подряд, Реветь потоком ржавым в медном кране? Нет, человечья жизнь – не для меня! Здесь нет меня – везде, нигде, во всём, со всеми – С зажжённым сердцем Данко – шлейф огня И тишины глубокой колокол весенний. Спеть звучный взмыв утраченных чудес, Рассвет возлюбленно встречать, витать, взлетая На вышину, ту, где качает лес Из тёплых, топких грёз вернувшаяся стая – Вот мой удел, удача, мой черёд Настал – настиг мой стих настои и настилы Несметной свежести... Взойдём, вперёд! ... Земля людей плакучей ивою грустила. *** В огромной тесноте, живьём, живём и гибнем Под гнётом зла, на подступах к весне, жизнь промелькнула ввысь. И тьмою обдаёт, поддетый, будто бивнем, Порывом ветра – мир безмолвный, но слова отозвались Не болью – былью достоверности сокрытой : Там звуки жгут иконописцы языка И дремлют тысячами старцы над корытом Расколотым с носка! *** Мне в глаза ударяет багровая явь – Нищих поросль рук и лодчонки ладоней плывущих – По несметной крови, ты, предстань, ты, представь Половодье, вглядись в нас, Господь Всемогущий! Задыхаясь живьём в безвоздушной среде Среди тысяч бредущих сквозь храм миллиардов, Слышу топот... Ну, где ж эта девочка, веточка, деточка где!? Смрад убоины, струнные песенки бардов, И молчанье ягнят в безмятежной воде... Гоголь-моголь и уголь и угол Ордынки, орда. Всмятку мятые лица, стоймя города, Как надгробия ввысь, из бетона и стали, Холить смутность огней фонари перестали : Твой блаженный пунктир – смысл жизни кровавой Познаётся, вломившейся в душу, оравой! В грязь втоптали стиха поседевшую стать – Вовлекут звуки в ритм, Волокут умирать : Наш черёд : челюстей, черемши череда, господа, Г о с п о д и Б о ж е м о й, господа, Кто здесь кормчий, кто правит сей бал, выходи, Разрывай мёрзлый саван на мёртвой груди! Мне в глаза ударяет багровая вонь И шалавой, воркует ладами гармонь, Будто пьяное зелье хлебнули сполна, Горсть копеечных жизней смывает волна... Захлебнутся одышкой слепые ветра. И помои ведра и помыли с утра... И по мере утрат, Добираешь морщин. Обесцвеченный взгляд... Обездвижив мужчин, доберётся снаряд – докрадётся война, всё что хочет, вольна, до тылов, до сусек... Топором ржавых рук рубит лес дровосек. Мне глаза изменяют – куда здесь смотреть : Опустела Земля. Ливня хладная плеть... Околеть. Одолеть – Свою горечь о том, что хвалу исторгают раздробленным ртом. И смахнув рукавом кровь с погибших детей, Доживать будут день... Ливню хватит плетей, Чтоб мокрить и хлестать мостовую, вдоль крыш... Эту жизнь – п р е к р а т и т ь! Эту смерть – перестать! Ну, о ком ты смеёшься, малыш, и молчишь? Мне в глаза бьёт лучами весна, дождались! Только б сердцу хватило ударов отсчитывать смерти. Удивления тень, грациозная рысь, Хороша, пробирается к счастью, поверьте, Есть смеющийся блеск ручейков, есть Хатынь – На небесных весах тяжелей – слева, справа? Я во сне на Земле – остываю, остынь Под весенним дождём жарких мыслей отрава. Из незрячих мы здесь, из глупцов, из слепцов, Схоронив вдоль судьбы – матерей и отцов – Будто выколот взгляд, Белый с чёрным наряд, Все в крови, всё подряд Знать и в розовом реющем цвете Старых яблонь – в любви объясняться крылам : Чайка. Занавес. Знайте, в ответе Мы с любимой за всех вас, и смерть пополам На расколотой в сердце планете. О, планида людей С покосившейся вывеской: «Одинокий приют одноногих страстей», Иль украденный свёрток с упитанной вырезкой, Свежей струйкой – на пол, И тоска всех мастей – Обуяла, бывает, сгоревшую улицу имени Мандельштама – вкруг площади Маяковского сложена Из акропольских плит, кои, кажется, выгодно выменял На оливковый вечер – на сон холодного отжима... Каждый миг, уснащая шатанием речь, Словно псу на цепи, до оскала беречь Мне дано – смутный, брезжущий вид вдалеке – Там, где тонет закат в облаках и в реке. И меняется воображаемый вид, И канат для ходьбы из ресниц как бы свит... Вниз идёшь – под ногой – пропасть смыслов, идти, Оступиться и падать в колодец пути – На словах передать – смертный обжиг крыла Всех, кто падает ввысь, кого в жизнь забрала Эта бездна возможностей...- Кто ты, ответь! – Только падаешь ввысь, только с золотом медь... А внизу, как всегда: понедельник, четверг, Кто-то взял города, кто-то душу отверг. Нынче я – завтра он и она, после – ты, Воздымаясь, торчат из под комьев кресты... Как же лица просты... Как же души пусты. Ох, пусти, ох, прости, Силы нету грести... ...Нет, твёрже шаг! Уходим прочь отсюда, Шампанского предсмертного салют! На шестерых расставлена посуда. И боги дождь багровый с неба льют... Мне в глаза ударяет весенняя блажь. Нищих поросль рук и ладони под парусом в створе Окаянных веков, Боже, может, отдашь Ветер скал Эвереста для входа в открытое море! На планете людей – песня, с мартовских круч Сходит девический хор и под занавес свежести чувства Бог, в бирюльки играя, бессильем могуч, Барской шубой с плеча, жизнь швыряет на откуп искусства! Начинающим смерти – поэзия с рук, Подходите, берите, цените! Обрывается даль звуконосная, вдруг... Гриб в полнеба... И вспышка в зените. Кто не вспыхнет – сгорит, Пожалеет – не умер кто – Все, кто останутся. Падающие протуберанцы посмертного танца... Мёртвые души пойдут по грибы С белыми шляпками, вниз, по гробы Ходят сегодня – пустые, как взгляд... В храмах – о каждом, над каждым – горят Тонкие свечки, придуманный Бог Скован кольчугой легенды, продрог, Прячется тихо в тени нищей веры... Белогвардейцы, стоймя офицеры, Приданы чёрному морю баграми... На Колыме, на Лубянке, в Баграме – В дальних распадках, в боях под Берлином, В мёрзлых домах и в строю журавлином – Брезжится Бог, то стигматы, то стогны Полные лунным сиянием, стёганы Ливнем ночным переулки апреля. Кровь, море крови, вниз, по аппарелям Тёмный поток... – Ты не видишь всё это? Тает в безмолвии голос поэта... Только поэтому всё, потому Что Утопает В рассветном дыму Тысячелетняя скорбь, вдоль весны, Я погружаюсь в глубокие сны? Нет, не побег, но мятеж – лёд Кронштадта – В год Двадцать первый... Ох, братцы, ребята, Сколько ещё только в голос да в ночь Можно и нужно познать, превозмочь Крыльями рук – в пропасть камнем – когда-то Выпадет жизнь из окошка, ребята, Только в глубинах безбрежного сна По-настоящему вечна весна. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123032309092

27. Обращение к Бродскому Стихотворение обращается к Бродскому, как обращается читатель к поэту и поэт к поэту, сквозь время и пространство, на языке поэзии (перевод с небесного на русский), обращается к гражданину республики Поэзия, в которой «содержание» и «смысл» строк находятся не на их поверхности, но и не под замками «амбаров света» – присутствует в анфиладе поэтических картин, продолжающих, отчасти, перекрывающих друг друга; иначе говоря, пребывает в созданных возможностях для обогащения воображения, для утончения восприимчивости, когда текст воспринимается не в виде задачки с ответом и не построчно, но как единое целое, текучее наподобие родника, утоляющего жажду или просто ласкающего глаз и слух. Поставить на крыло слова, Иль высвободить с рук – летучий облик слова, – Вот то, что сблизит с памятью о вас и что разъединит. Поговорим, сперва, О том, как в Питер ветер снова Врывается, и к ржавчине магнит Седого взгляда – к ржавым мыслям не причастен И брода нет в окне. И Бродского. И бред Острейших строк – миг папиросный рвёт на части... Косящий бег косуль приносят на обед. Сейчас начнёт хромать размер и, будто сходня, Я, отходя на отстояние руки От кромки верности словам, пытаясь смысл постигнуть, варево господне, Взвожу, впритык к вискам, калёные курки! ...Мартынова рука – с ней поравняться? – На высоте глубоких карих глаз, Да так, чтоб песнями высокогорных наций Наполнились ущелья в поздний час! Настигнуты судьбой – Печорин с Бэлой – Надежды кончились, стоим, молчим, Засматриваясь в звёзды ночью белой, Угадывая призрачность причин – Весомой неподвижности, цветущей Громады павших в омуты лесов В тот миг, кода в чащобах млечной гущи Глазищи заохотившихся сов... Неисцелима набережных готика От серой, водянистой, злой тоски. В колодцах Петербурга с серым котиком Мы ночью беглой сделались близки: Шли по верёвкам бельевым, давно оборванным, Заглядывали в гладкий мрак глазниц Квартирных окон, растекались ворванью – Ворованными радостями лиц – По улицам, по тропам, трапам, кажется, Искали талый лёд чужой строки, И знали точно: если дёгтем мажется История, то вымрут старики... Которые с е2 на е4 в летнем зное Годами начинали белых ход. Гудком охрипшим над страной заноет Бредущий в Чердынь с бредней пароход. Отдаст концы, от пристани отчалит: Иосиф к Осипу – завесит гостя ночь. В кармане пиджака клочок печали, Встречайте, провожайте наших прочь, О, люди мира, завсегдатаи таверны, В которой пляшут кружки на столах! И фолиант чудес, потрёпанных наверно, Валяется во всех пяти углах. Когда я на руки беру строку, несу куда-то, Когда, озвучивая майский ритм, смотрю в густой, В туман укутанный порыв, в лучах Арбата Ко мне приходит вечность на постой. И разольётся «Новогоднее» по чашам – На всех, кто в кровь – по капли по одной! Как Б у д д а, недвижим лучей разбег по чащам, Как б у д т о бы не мысль всему виной, А ливень, вровень с ртами, захлебнула – Неисчислимых горл ряды – вода С необозримых гор и эхо гула Промчалось сквозь ночные города. ...И брода нет в огнях. И Бродского. И Бреда* В честь снов Голландии наяривает джаз. Я душу отдал за стихи, рассвет вчерашний предал, Чтоб звёзды вычерпать в каналах, напоказ Пройтись вслед вам по дну Венеции, на Мойке Отталкивать судьбу шестом от дна. И звук перемещать, как крановщик на стройке Ведёт стрелу... Жизнь чайками слышна! И г о в о р батарей, от Ленинграда до Бреслау, И в о р о г у дверей – в Макеевке, в Ясиноватой, И сговор ночи майской с тучами, удавшийся на славу, Девчонка в этажерке, в гимнастёрке, чуточку великоватой, Из песни Евтушенко и Крылатова... И многое ещё, читай, проглатывай, Смотри, во все глаза! Вот, только: «Б р о д, кому!?» И ветер поворачивает к Б р о д с к о м у, Идущему по неисхоженным по крышам городам, По бельевой верёвке над сурьмой колодца Четырёхгранки питерской, об иглы уколоться Ослепших матерей... Я, будто орден в руки передам, – Остывший крик: «Эй, с ветчиною б у т е р б р о д, кому!», Невольно в кому опрокидываясь – к Бродскому... Куда живём, зачем всё это надо? «Читателя, советчика, врача!» – Извечен крик, как алый привкус яда. Пусть, вымысел правдивый, сгоряча, Лавируя меж публикой сонливой, Прилаживает простынь к тишине, Чтоб кадры: пони с выкрашенной гривой Катает мальчика по кругу, на спине... *Бреда – городок в Нидерландах, там проходят ежегодные джазовые фестивали © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123051904511

28. Язык поэзии «Я полагаюсь не только на народ, но и на язык. Писатель – орудие языка. Язык остаётся невзирая не личности. Так уж случается, что постоянно появляются писатели, которые раскрывают и выявляют зрелость языка. Пока будет жив русский язык, он сохранит свою великую литературу..» Иосиф Бродский «На самом деле писатель – слуга языка, не наоборот. Язык отражает метафизическое отношение. Язык развивается, достигает определённой зрелости, достигает определённого уровня, а писатель просто оказывается поблизости, чтобы подхватить или сорвать эти планы.. Писатель пишет под диктовку гармонии языка как такового. То что мы называем голосом музы, на самом деле – диктат языка...Писатель – орудие языка» Иосиф Бродский «Язык – мощнейший катализатор процесса познания. Недаром я его обожествляю» Иосиф Бродский «На самом деле выживает только то, что производит улучшение не в обществе, но в языке» Иосиф Бродский «Язык – это важнее, чем Бог, важнее, чем природа, важнее, чем что бы то ни было иное, для нас как биологического вида» Иосиф Бродский «... перевод с небесного на земной... то есть перевод бесконечного в конечное... Это как Цветаева говорила, «голос правды небесной против правды земной». Но на самом деле не столько «против», сколько переводы правды небесной на язык правды земной, то есть явлений бесконечных в язык конечный» Иосиф Бродский «Поэзия – это перевод, перевод метафизических истин на земной язык. То, что ты видишь на земле – это не просто трава и цветы, это определённые связи между вещами, которые ты угадываешь и которые отсылают к некому высшему закону. Пастернак был великим поэтом деталей: от детали, снизу, он поднимался вверх. Но есть и другой путь, путь сверху вниз. Тогда идеальным собеседником поэта становится не человек, а ангел, невидимый посредник» Иосиф Бродский Язык, зачинщик мысли запоздалый, Вновь – вечер, ветер. веер – речи, хвост павлиний На ширину, на глубину гравюр суть жизни силится раскрыть, Превозмогая шелесты с а н д а л и й, шум с к а н д а л о в, К цветущей примыкая бессловесного познанья половине, Выказывая обезумевшую в образности прыть... Ему почти што всё равно, какая будет тема на повестке: О чём поведаю в глубокой проруби веков собравшимся, куда под дудочку по кромке страха поведу, Лишь бы словесный ворс столетнего орнамента иль голод резкий Предотвратил доступность пункта назначения, рациональности беду! А н т и ч н ы й космос любит он, подобно грекам. Покой а п т е ч н ы й прорастает в нём и только с толикой тоски Виднеются в прощальный вечер пламенеющие тихо голоса – Всё для него – закат, прилаженный к заливам, к рекам И даже под крылом кренящиеся, смешанные с родиной, леса... Скользнувший взгляд – ласкает, гладит альт, Буквально, за мгновение до смычки Смычка и Моцарта... Выхаркивает: Halt! Над Бухенвальдом... Сходит с электрички, На станции, перрон так пуст, лишь куст, Лишившись уст, сиренью процветая, Нахлынет, канет... Не дочитан Пруст... Ласкает слух мелодия простая: Простаивает в сумерках гармонь, Поддерживая, падающий в тоне, Девичий хор... И только ветку тронь: «Москва-Берлин», бег зайчика в вагоне, Приклеенный к стеклу далёкий взгляд, Избыток : ветра, молодости, чая. О чём-то барабанят, говорят, Молчат, задумавшись, чай с чаяньем сличая... Язык вторичен, не возложат некогда цветы, лишь назовут вослед: Прожилкам интуиции, промасленным шарнирам ходоков По чёрным дебрям не вернувшегося Слова – Бездомный реквием, донос, который не донёс ещё в НКВД сосед, Пункт безымянного прозрения, кой был и нет, иль был таков... (1) Изюмный мякиш где-то в Могадишо сваренного плова. (2) Безумный кукиш – в лица, где-то в полвторого! Язык осыплет за меня подножия житья – белогвардейским цветом яблонь – лепестками. Заставит тихо насмерть встать навстречу обывателям – тьме тьмущей! И десять тысяч проклятых надежд расположить вдоль глаз, и ночь озвученную до истомы соловьями знать, и вылепить из глины лепет ткани – Язык – косули, прозренье посулит очам моим, с ладоней слизывая соль земли иль отблеск звёздной гущи... Речь констатирует : на свете больше нет – Читающих, есть только пепел от разгрома, от раздора. Шарфом задушенная в вихре мыслей Айседора. «Дункан», покинувшая порт, вошла в рассвет... Вес крови – всё во мне подчинено – Диктату языка – все всхлёбы речи, взвивы слога – Кипят в гортани, разрастается вино Лозой, сгорающей в горниле глаз Ван Гога! Язык – застрельщик стороны обратной света – Вновь опадает, будто древко, в руках, навылет п о д а ю щ е й надежду, п а д а ю щ е й в сонм сомнений знаменосецы. Полотнище подхватываю – звуков свита – Вдруг, подчиняясь чинной оторопи слов, в тартарары возносится! © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123052402717

29. Чтение голоса Здравствуйте, граждане поэзии, мои в веках братья и сёстры, земные небожители или жители параллельной Вселенной, практически неизвестной земноводным, обыкновенным, неимущим в поэзии слов и поэзии жизни, находящимся на её поверхности, остановившимся в постижении поэзии людям! Сегодня, в представленном произведении, мы с вами попытаемся совершить погружение в «голос чтения» или в сложную комбинацию различных, сменяющих и дополняющих друг друга ритмов, в мелодику самосоздающегося языка. Поэзия, как известно, это перевод с небесного, например, на русский. Поэт, превышающий и побеждающий Время, заменяет или устраняет привычное людям чувство времени и воссоздаёт новые вещи и явления – несоизмеримо более грандиозные по своему составу, объёму и возможностям, чем известные вещи и явления «трёхмерных людей», поэт оперирует и пребывает среди вещей, предметов и явлений, среди участников реального мира – то есть, например, переводит время в пространственную категорию. Возникают и главенствуют новые смыслы. Это звуконосные смыслы, превышающие по своей значимости – все так называемые видимые смыслы или смыслы близкие к прямым значениям, назначениям слов, все смыслы лежащие на поверхности содержания. Мне, «поэту из прошлого в будущее», загорелось уподобить текст или язык произведения – явлению природы, которое люди называют «облака». Облака имеют форму, но эта форма так постоянно и так неуловимо меняется, что её можно назвать условной. Облака меняются, движутся в небе или в нашем осознании «неба» в нашем представлении неба, на полотне нашей «кинохроники будущего» через «киноаппарат головного мозга», все видимые «сюжеты облаков» движутся вроде бы очень медленно, но, при этом, всем известно, что стоит только снять взгляд на пару секунд и перед нами уже «другое» облако, другая картина или то же самое облако, но видоизменённое до неузнаваемости. Всё это происходит с так называемой замедленной быстротой. И служит чрезвычайно полезным примером или упражнением для расширения нашего восприятия. Слова или язык стихотворения уже как будто, да, так и есть, не поспевают за мыслью, меняющей «декорацию», но и авторская мысль, в свою очередь, не поспевает за возможностями приоткрывающегося мира четырёх и более измерений – реального мира, который, собственно, и представляет читателям поэзия. И только звук, голос слова – слова, строки, словесные отрезки, только голос, ещё как-то успевает за «скорописью духа» присущей новому или высшему по отношению к человеческому состоянию сознания. Но, в отличии, скажем, от музыки, от музыкальной инструментальной композиции, в отличии от бессловесной мелодии искусства музыки – произведение искусства поэзии, как бы называет или именует возникающую, сквозь звуки, реальность, «переводит» или транслирует в сознание гражданина поэзии или профессионального читателя поэзии – «звуконосные словесные облака» со всеми их метаморфозами, со всей их «условной определённостью», сохраняя лейтмотив содержания, как рельсы для различных по форме и назначению составов передвижения сознания. Просодия такого словесного движения имеет форму спирали, виток за витком, возвышается к некому утверждению о жизни, о мире, виток или звуконосный отрезок представляет собою линию, своего рода железнодорожное «плечо» или дистанцию между станциями, между сменами бригад, дистанцию между вдохом пространства и выдохом звуком живущих строк, состоящую, в свою очередь, из сплочённых в мотив языковых точек или языковых интонационных акцентов, и одновременно с возможностью перехода «пассажиров и машинистов чтения текста» на новый уровень, на следующий виток просодии, сохраняет для них движение по кругу на поверхности содержания, подчёркивая тем самым вечность каждого отдельного момента – в частности – вечность каждого поэтического слова, строки, словосочетания. И все эти «отдельности» содержат в себе всё целое и вместе с тем, остаются его частями. Эти свойства мира причин или реального мира, мира превышающего все потуги человеческих наук, все современные интерпретаций древних религий и учений – являются сознанию в Языке – языке поэзии – неком таинственном устройстве, «генераторе зачарованности», генерирующим начало существования в сознании мира, который до этого находится лишь в потенциале. Правдоподобный вымысел поэзии – метод познания мира, каков он есть. Но высший пилотаж для сознания – это улавливание и обретение сознания-интуиции, когда возникает мгновенное понимание, постижение сказанного, как бы само по себе, становится ясна и прозрачна вся ценность текста произведения искусства поэзии, или все ключевые всплески, даже не обязательно предусмотренные или вложенные изначально автором, – обретают главенствующее положение поэтические детали или нюансы, те самые «лингвистические нюансы», из которых, как говорил Бродский, и состоит вся поэзия. Данный текст, как впрочем и текст любого произведения поэзии, надо всенепременно провозглашать, то есть прочитывать вслух многократно, к нему надо возвращаться после определённой паузы, находясь в свободном от предубеждений и недоверия поэту и поэзии состоянии, с ним надо сработаться, сжиться, породниться, надо принять его на себя, вобрать его в себя и тогда только, может быть, свершится таинство обретения присутствия или возникновения достоверности реального, то есть не обусловленного выживанием любой ценой мира. Желаю всем путешественникам и первооткрывателям «новых земель» сознания удачи в пути! Ваш, один из лучших поэтов данной современности, Вадим Шарыгин Чёрно-белого цвета встречи взгляд мой слышащий услаждая, Как с размахом серого кречет По-над небом парит, литая Начинается монотонность монохромного ликом лака Расползаешься, вдруг, улыбкой – губ, а хочется просто плакать. Начитаешься : многотомность, без мелка на асфальте – мелка! Дождик кончится, к счастью – на пол устремилась из рук тарелка... Звуком с'осны подступают к волнам – море шёпота, море крика. Звуконосно повелевая оркестром, дирижёр стронул нежность Грига. Прояснит – всё о чёрных днях, глядя в точку – белый лист – это парус с лодкой. Вместо рук – кости – ими с ураном тачку, кровь вскипевшая станет сладкой... Жизнь весенняя, как проливающая свет на тьму, книга... Фиговый листок, фиговое дерево и просто...фига. Чёрно-белая чайка – это Погружённые в лоно шторма ночного: Взмахи крыльев и волны валом, надвигающиеся снова и снова... Это впавшая в блажь планета. Чёрно-белые мысли, доживающие до понедельника, в котором взгляд, вдоль ребристой многоэтажки ввысь, ищет в деле любви – подельника. И находит – меня и тебя без себя, и ещё кого-то! Неужели закончилась на поэзию пропасти – лопастей квота? Чёрно-белая дымка окурков, втоптанных в смрад «вохры»* Беломоро-Балтийского канала, наконец, доконала Представление ребёнка о счастье – перешла в охрип, вбивающего гвоздь в подкову двери коновала. С добрым утром, вас, перегороженные гидрой плотин, реки! На столе развёрнут «Плотин» и другие перелистываются греки. И как галерник, невольно о воле мечтающий, о звякающей кандалами темени трюма, Моя строка чёрно-белая, каналья, та ещё, прячется, не желая прозябать угрюмо! «Weiter, weiter», – милая – «Дальше, дальше!» Чёрной вкрапинкой в белой фальши – Оставайся, жди, может, кто-то, Размахав дожди по болотам, Проблеснёт в веках, громом скатится С гор в долины слов, в белом платьице Разглядит её – жизнь далёкую... Над птенцом своим клювом клёкую, Притулив гнездо вровень с облаком С исчезающим белым обликом... Чёрно-белого цвета – обрушаются под ковшом Большой медведицы, нет, экскаватора, Где торсы червей соразмерны экватору – Шестидесятые – да, в двадцати верстах световых От упавшего Мандельштама в скрученных жил жмых; От Цветаевой, свезённой в яму, левее крестов, В тени вырванных смерчем кустов и нахлынувших багрянцем крови рябин, Пока какой-то спокойный чтец строк снаряжает выстрелами карабин – Кто-то из ныне живущих В массовом месиве гущи Времени, Временные, Ударами слов по темени, Стараются лю- уу-бить нас, поэтов, прежнего пуще... Чёрным по белому прохаживается июньская ночь: Меж хвоей и Хлоей, меж Петербургом и Ленинградом, В которых, между Блоком и Блокадой, кажется, рада, Не имея возможности спастись от рассудительности, рассудок превозмочь, Кожица, как бы, от сгоревшего в Семнадцатом гудка – Заводского, невского, венского слегка... В белом платье в чёрную толпу выходит грусть о былом грядущем, ну и пусть... О каждом в никуда идущем – в плаще, без зонта... Пустотою какой, погляди, занята – Вся исподняя сторона исповедального, казалось бы, стиха! Ввысь рассказывай, но потихонечку стихай: В вышине, в глубинах найденного тона... Сколько нужно слов, какая тонна Съедена словесного багета? Только в тишине покоясь, где-то: В мареве полуденных лесов и в пышном зное луговом И в саванне с изготовившимся львом; И в Сорбонне, в Иерусалима иерархии подножных плит, В чёрном дне, который белой солью сути обелит Истовый пророк – ни до, ни после – Не случится явь, лишь свет, вынослив, Меж горбов пустынных кораблей, Вновь и вновь свершится, не робей, Зёрна зла склевавший воробей... Чёрно-белое вращается кино – Сны о снах, закончившись давно, Не оставят от тебя на камне камня. Грохнет в переулке века ставня, Вдребезги разбив стекло окна... Ты вперед идёшь, душа, одна. Никого вокруг на белом свете, Чёрный дым гуляет по планете... Белый пепел, белый парус, папирос Белый дым, повиснет, как вопрос: Ветром переполненная грива Мчащихся к обрыву лошадей – Жизни суть – трагедии игривой Или горсть пожухлых желудей – Жизнь – меж топотом и гривой? Я вхожу в монументальность от Сикейроса Хосе Давида. В чистом поле над Полем Сезанном – ничего ещё вам не выдал: ни свинцовой отчётливости фото начала Двадцатого века, ни скуластого императива флота, нацеленного жерлами в калеку; ни огромных мускулистых рук, сгребающих жар горящих гр'удей, Ни, тем паче, солнца круг, как зрачок, прилагающийся к Иуде! В сердце, видишь, провёрнут ключ: Ввысь поют цветастые фрески – Гимн идущим! Мечтой могуч Клич: «К оружию!», ветер резкий Полыхает в расцвете снов В чёрно-белом Шестьдесят пятом – Мой художник настенных слов Слёг в чугунном пальто, смятом... Чёрно-белого цвета речи отзвучали мои и вначале Мне казалось, что мир наш осмыслить смогу, Что кого-то спасу, на руках сберегу – Только б смысл был, как коврик порога для обуви грязной, Я так думал, но голос мелодии однообразной: Майских птиц, капель с крыши, прибоя и кранов В днища раковин Дома, в подвалах Агранов* На крючок спусковой ловил лай револьвера – Нажимал ритмично, в затылок...С верой Запевал в старой церкви убогий пастырь И на сердце строки наложили пластырь. И кочует тишь в мире, будто в склепе, Где ворует мышь щёк обвисших лепет... *В данной контексте : «ВОХРой» называли отряды военизированной охраны ( ВОХР) *Яков Саулович Агранов (Янкель Шмаевич-Шевелевич Агранов) — руководящий сотрудник ВЧК-ГПУ-НКВД СССР, 1-й зам. председателя ОГПУ СССР — наркома НКВД СССР © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123053004950

30. Рассветный вечер Люблю, запруженную темой разговора, Немую обездвиженность вечерних летних голосов : Здесь тайны – кованный засов Смещается вдоль плоти дней, благодаря Волшебной клинописи речи звуконосной... Спит всенощная млечная заря. И мачтовых мечтаний свет на полотне судеб, на траверзе влюблённых в гул ветров очей – восторженно возделывают сосны. Люблю отсутствовать, присутствуя во всём – Во всём незримом – тонущем в бездонной пропасти высот: Когда сплочённых мыслей плот Несёт река времён И данью прелести воздухоплавания в снах с лихвою хвои гул лихой обременён... Восходим в даль, любимая, мы на руках несём Израненную трогательность вида: Рассказ из клетчатого твида о том, как вечная Изида Вступает в резонанс четырёхгранный В утробе многотонных блоков Гизы... Под поезд брошенная – А н н ы судьба раскрыта на столе... Хватает горя, на' сто лет. В затылок поколению – н а г а н ы дымятся, раскалились от расстрела. В обнимку с куклой девочка смотрела, вскользь управляясь с повестью ДЕТГИЗа, На россыпь, сброшенных с шатровых колоколен Червонных звонов – кто богат, кто болен, Кто бледен, беден, Будит ночь, иль будет, скажем, Баден-Баден Располагать среди соцветий красоту... Ох, приземляет – душный, знойный, знатных песнопений ладан Легчайшей веры суть... Уверенно врасту: В возделанный руками купол сада, В воссозданный глазами строй чудес, В котором в ветошь сумрачную сяду. Глиссаду пенья птиц окатит лес Волною вдохновенного покоя, Родимой роскошью заморского покроя... Безвременного времени героя Увозит Лермонтов в повозке с багажом. И есть родное что-то в воздухе чужом, В столетнем ветре, от Печоры, от Онеги... Над сомкнутою прелестью элегий Как будто вьётся жаворонок или Мальки полощут радость в тонком иле... Иль покосившаяся тень креста – к могиле Приникла ночью лунной – Подмосковной... Лёг пояс Ориона – мыслью скован – На смутную поверхность глубины Бездонной пропасти воображения и постигая Как мы в трёхгранном мире рождены, Воспоминаешь, вдруг: есть сторона вовсю другая, Которую – на все четыре сто'роны – Вещают в снах дремучих с веток вороны. Там смерти нет, несправедливости, войны. И вьётся песня, и соседствовать вольны Мы с каждым воспарением – крылами Раскинулся покой, парят орлами Порывы юности иль духа нашего... Я, исчезая, в тёплый цвет раскрашивал – Полотнище, парсуну, парусину... В проулке эхо догоняет лаем псину. Зажёгся фонарями небосклон. Плакучая отвесила поклон – Июню ива, viva счастью, иже с нею! Люблю возделанную плугом слов аллею : От кромки тьмы египетской до раскалённых дюн Сахары, От скал Шпицбергена до копий Соломона, старый Над Асуаном ветер – вытер копоть многотысячных ночей... Идти. Искать. И не найти ключей От очага в каморке – нарисован... Но сдвинувшийся скрип влечёт засова, Манит замок увесистый, притягивает к тайне – шелест шага, Эфес наитья. Обнажён, как шпага, Лишился ножен – блеск подлунного клинка... Острейшего желанья велика Стальная прыть – уборист почерк дневника – В нём суматоха впечатлений, Как гон сцепившихся оленей, Записана – Песнь пилигрима? Что-то вроде Упавшей радуги – обломки кораблей На дальних гребнях вспененных морей. В глубь приключения – Явь рушится, скорей! В саду, в чертогах неба звёзды бродят... И поднимают бригантины якорей Облепленный безмолвием придонным лязг цепной... Кровоточащей жизнь оправдана ценой?! Пора в дорогу, в путь, друзья, в просторы Познания, давно уж заждались – Всех беглецов земных – меня, тебя, который Меняет жизнь кондовую на кипарисовую призрачную высь – Угодья вечности, нет капель моря – брызги! Единый облик у цветенья и цветка. Ни дуновения. Ночь – вальса вольного с ц е л о в ы в а е т брезги – С уснувшей темени долин... И беспробудных истин исполин Спит, претворившись горною грядой. Обугленные души – молодой Коснулся луч укромных, п р е с т а р е л ы х заветных уголков... П о д н ат о р е л а – обыденность – В никчёмном перечне ничтожных дел своих... Но рвётся из гортани – глас! И голос обживает стих: Строка к строке – уводят прочь отсюда, Располагая звук на кромке чуда... Жить на века, – Возделывать душистый сад, творить самозабвенно! И где-то позади – пустая жизнь, весь пантеон Несчастных человеческих богов. Поющих вальс над звёздным Подмосковьем, в рощах Вены – наш привечает сад! И нету берегов – У горизонта дерзновений – вечным оком Вздымает Сфинкс истоки взлёта, погляди, В каком тюремном, яростном, жестоком Мы жили мире... Хватит! Впереди – Неведомое : сад ночует, ночь июньская без края, В исчезнувшей душе царит простор. Травинки к звёздам тянутся. В тени с а р а я С ы р а я опрометь столетий. Дальних гор Спит влажный гул, туманных слов прозрачен отзвук, еле слышен. Не возвращаться в мир людей – вот цепь, вот цель! Вишнёвый сад. Не тот, кой каплями багровых вишен Увешен. Ласково молчат – сосна и ель. И всё умолкло – жизнь покинула пределы Житья – настала звёзд над головой пора. Заря в глубоком обмороке рдела. И в снах куражилась, кружилась детвора... Люблю смыкание ресниц – тяжёлое, как тени От смутных силуэтов, где-то там, вдали, Где череда миров, хитросплетений И время каплет, как с картин Дали. Где от Гренландии до Сальвадора, Где от калитки до разлуки – Нить серебрится, в миг, в который Не разрываемые руки – Любимых – держатся, герои Последних слов и первых песен. Над ними ночь из звёзд построит Шатёр! И тем мне интересен Безмолвный голос млечной брежи, Что ни конца, ни края, ни ответа, Лишь гул скалистых побережий, Лишь взблеск погаснувшего света... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123062104052

31. Канат над бездной Шаг невесом. Качнуло. - Устоять! И каждый следующий – следом, В ночь рассвета. Как будто в голову – нагана рукоять – Факт одиночества, Над пропастью, Поэта. Семь футов счастья, как под килем, под ногой. Канат над бездной, город, дорогой, Запомни семицветный шелест шага, Когда предутренняя воспаряет влага, Ещё завешивая моросью мороку Состарившихся будней молодых. И бьют часы – до крови, Бьют в поддых! Моё шагание – речение речей – Целующий сгорание свечей, Организующий для вдоха проволочку... Канат над пропастью минут уходит в точку: Разбившиеся судьбы бездну отмеряют Падением тяжёлой высоты своей К вершинам неба – В даль руки тянут, как слова, – слепые ослепительные строки, Несведущие в буднях – что, куда написаны? И в ком, Вдруг, совпадая с донной данностью созвучий, Я окажусь с обратной стороны луны, с днём восковым знаком, И песнь прольёт ночной покой певучий. И встречи с расставанием – гурьбой, ордой, бегом... И никого из наших нет кругом; И тень от холода – на вертикали голых стен – отбрасывает случай. Молчит смотрение – в себе самом. Сомом, не шелохнув глубины, замерла Глухая оторопь пруда и клюв орла На обносившихся гербах – чернеет страстью, во гробах – лежат любимые и воздух смертно сжат В груди, в глубоком сердце – зной, Вдруг, пара медвежат Играют в дымке утра, в дебрях бора... Вот каменные скатерти собора – Дно высоты падения р е л и г и й – настелен пол... Поверивший В е р г и л и й – нить к а н а т а Прокладывал, от «Илиады» к «Энеиде» – путь н а к а т а Отвесных волн на скалы, на песок... Шагнув над пропастью, я сделался высок По отношению к решению идти. И сердце билось тихо, взаперти. И обладал Язык– над темой – властью, И ветер ночь мою сводил к ненастью... Но кончилась надежда, день забрезжил сквозь раздумий пелену, Сворачивая ковриком длину – Между рождением и смертью – Смерьте, смерьте Все обронённые на землю плачи! Что же, Убористо заточены' в конверте Чертей игривых ласковые рожи! К порогу подступают : старость сути, немощь строк, Я весь в плену – у заблуждения, продрог Мир, возникающий во мне, из ниоткуда: Далёкий отзвук беломраморного гуда. Шаги звучат, в раскинувшемся лете... В распахнутом в ноябрь кабинете, Где полночь стрелки ждут, где никогда Смех не звенел, не мчались к счастью дети, Лишь лавой вздыбилась остывших лет страда... Моё хождение над пропастью во лжи – Слегка правдивой, только чуточку похожей На жизнь людскую – в ливень, крадучись, прохожий, Сближаясь с ночью, создавая миражи, Снимает шляпу, мокрый плащ в прихожей... А ты, читающий, мне душу расскажи, Которая сопутствует – над пропастью стальной растяжке! Канат укачивает шаг. Длит выбор века тяжкий... Ты знаешь как идёт поэт над головой Огромных масс людей и над тобой. И скалит гниль зубную чёрт рябой, Под росчерк отправляя на убой... Я здесь, над бездною времён, к многоэтажке Привязан путь – натянута судьбы стальная нить. Не уберечь нам никого, лишь хоронить Любимых, всех до одного, мы друг за другом Уходим в землю и накатывает кругом, Кругом распластанный, тишайший лунный свет, Длит ночь, в такую ночь рождается поэт И ветер, став посеребрённым лугом, Покоится, вдали от дел, и сон согрет Волной душистою, объявшей взмахи птичек. Сквозняк досужих лет, лязг электричек, Расхристанных угодий темнота; И с сахарницы крышечка снята Неспешно, старческой рукой, смахнёт с клеёнки: Слезинки, крошки в рот, тлен похоронки, И размешает кипяток, подкрашен чаем... Мы крыльев Чайки уж давно не различаем, Зашторив сцену чувств. В ночь занавес опущен. Как навсегда оставит друга Пущин* В заснеженной стемневшей зимней стуже, Так и строка каната моего, Над бездной смутных ощущений, станет уже, Натянется до самого предела... Как на читателей, поэтов – поредела Седая жизнь! Как одиноко свищут фонари! Ну, хочешь, всё на свете забери: Весь сброд, бедлам, прогресс, все склоки Не состоявшихся людей! Оставь мне горсть миров и грусть усталых строк, пусть стынут, пусть Стихают, отдаляют, уводя Меня под сень снегов, в покой дождя, В бескрайние поля, в раскаты моря, В кровавый отзвук громыхнувшей в дебрях двери! В тот сон, в котором: лучше смерть, пусть, гром средь неба ясного и звери Всех континентов и времён, чем эта чернь – ленивой злой толпы Зловоние, злорадного злословья кандалы! Нет – обывательству! Поверхности малы Для восходящих внутрь себя пилотов, Для рук всплеснувших, для последних ланселотов – Приют небесный, почерки записок Предсмертных – прочь от прочих, всяких, каждых, типовых – Мир достоверности – пристанище живых... И горсть рассыпанных, чуть с краешку, «ирисок». *Пущин постил Пушкина в Михайловском 11 января 1825 года © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123081404403

32. "Доживём до понедельника" Цикл Цикл стихотворений, навеянный одноимённым фильмом режиссёра Станислава Ростоцкого, вышедшим на широкий экран в 1968 году. Осокиной Ирине Анатольевне посвящается... 1. За безысходностью безличных предложений Сокрыта морось тёмной участи окна, В котором гарь и горечь в две косых сажени, Сливаясь с лунным протяженьем волокна Осенней ночи... - Что, сыночек, вдаль не спится? – (1) Спокойный стон доносит небо матерей. (2) Доносит небо стон (с)покойных матерей. Прожекторов блуждают яростные спицы В глубоком кобальте небесных пустырей. И нет ответа. Глухо : эхо, веха, въехал В ночной загон двора блеснувший «воронок». Вспорхнула боль с изъёденного молью меха. Стальная тень, вдруг, спотыкаясь об порог, Вломилась в дом – и топот, тополь, допотопный Прервался нерв тысячелетий : кровь и кров Души – обляпан окриком гортани... Будто копны, На конус сходятся слова... Вязанки дров – В печах сгорают – плечи, плачи... – Ну же, целься Друг в друга, друга и того не пощади! На перекрестьях дальнобойных стёкол Цейсса : Анфас улыбки, воздымание груди! За безысходностью всплеснувших рук сокрыта Шальная искренность костра и доживём До понедельника, и ядовит Сократа Предсмертный вдох... Пропали пропадом, живьём Придётся, ввысь всем умирать! Лишь капли строчек Стучатся в окна, бьются в стёкла невпопад. Под сонмом звёзд навек уснул её сыночек. И облик матери безумием богат... И ждут наощупь, век за веком, ночь за ночью: – Любимая! – Любимый! – Отзовись! ... Высокий ветер разрывает тучи в клочья И низкий свет огарков рвётся в высь... 2. До краёв наполнены слезами, тонут веки – В струях ливня, выплакана суть. Длит промолвленную вдаль судьбу попутчик некий, Не давая снам передохнуть. В ночь бескрайнюю глядеть, неведомо откуда. Входит в масло острой мысли нож: В цвет стены окрасить безрассуднейшее чудо – Всем придётся? ... – Нет, рассвет похож На присутствие отсутствия всего. Беззвучно К чёрно-белой саге льнёт мотив. Тень на кромке дня, дитя – случайности подручный – В даль уводит, в тайны посвятив. Лица... Влиться бы в поток вселенский, в небыль были, Мне бы... только кто я, кто же, кто? Пепел горстки счастья, спит на дне... – Крути кобыле Хвост с репейником, ходи в пальто – Осенью, в шестидесятых, в пятницу наверно, Созывая Вечность на урок, Исчезай в раскатах моря острова Жюль Верна, Просто, покажи как вверить смог Весь кагал слепых надежд – чертогу, дебрям, дрёме, Пусть потонут смыслы, явь сойдёт, Будто позолота с Будды, всё возможно, кроме Жизни, в лестничный упав пролёт... Пусть белеет одинокий алый парус встречи, Пусть, среди сардин, широт и шпрот, Грусть по журавлю... Синицею в руке перечит Повзрослевший сызмальства народ, Позабыв о детском, ввысь остолбеневшем взгляде, К безрассудству истерично строг. ...Шелестом упавшим шепчет, ветром гладит Жизнь, переступившая порог... 3. Падает дождь. На поверхности осени влажной Тысячетонные слёзы страны И панельной, и кафельной, многоэтажной. Здесь сочинением счастья за партами заняты классы. И, сочленяя дожди со слезами, Народные массы, Заняты жизнью – торчком макароны в бумаге, Но не в ГУЛАГе уже, и отрадно бедняге – Ветру осенних дворов, дичь настреляна в плавнях... Мир к понедельнику, крадучись движется, плавно. Вдруг, мой поверхностный взгляд Ночь встречает глубоко : Где-то Кере'нский свой век доживает, Шульгин, а Набоков – Жизнь переводит с английского – зал петербургский с лепниной. Ветер ипатьевский с гарью костей перешёл Апеннины... Мягко, подушечкой пальца коснулся стиха Заболоцкого на пианино Мой поседевший искатель, историк, источник, романтик. Детство, мелькнув, уронило на краешек полночи – бантик... Падает стул: под Мариной, на сцене И зал в Камергерском Страстно молчит, разбираясь что в выпаде дерзком Прав дядя Ваня, но карта истории бита – Интеллигентная смерть под эгидою быта... Здесь и сейчас замер класс: воцарилась минута: С нами? Уйдёт? Иль останется? Взоры застыли... Гром тишины среди ясного вымысла были. Вечера мне дорога моросящая смута. Падает ввысь, Будто пламя свечи, одиночество странника Грига. Ветер молчит в парусах белоснежного брига. Пасмурно смотрит Владимир на шуточки Брика... Эхо молчит, побелённое известью к р и к а. Как-то спаслась ты, осенняя морось, от осени жизни и белой вороной – Бьёшься об стены и стёкла, в объёме закрытом. И подавился покладистый быт вермишелью варёной, Вызнав случайно, как счастлив был ветер над морем за Критом... Падая, знать, Что не зря всё, что кто-то – свечу – из рук в руки – ладонь обжигая, Мир создаёт – достоверность вскипает другая! Хижину счастья из строчек в линейку, из «корочек» красных построю, С мелом к доске подступив, настигая ответы броском! Троицу троечник пишет и тросточкой трогает Трою – Ш л и м а н и ш л и мы, себя позабыв, ш л е м ы войн, босиком... Освободите, прошу, от земли, от Земли, От всего наносного! Тихо, торжественно падает дождь, завтра, заново, засветло, снова... Пусть воссияет луна : Над ожившим безмолвием времени ночи, В створе заплаканной сути предсмертных записок! Может быть, головотяпством строки станет близок К запоминанию тонкого снега в составе ночного покрова Старый беспамятный стих, в половине (часов Николая) Второго? Тихо, торжественно, заново, засветло, замертво, снова... И в прозвеневшем звонке – никого, Только голые парты и горсточка счастья от пепла... За понедельником прячась, Мелодия крепла... Вновь засмотрелись в полёт с журавлями, Не встав на колени, Зная, что кровью умолкла Мечта поколений... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123090403622

33. Цикл "Осень жизни" «Поэтическая грамотность ни в коем случае не совпадает ни с грамотностью обычной, то есть читать буквы, ни даже с литературной начитанностью. Если процент обычной и литературной неграмотности в России очень велик, то поэтическая неграмотность уже просто чудовищна, и тем хуже, что её смешивают с обычной и всякий умеющий читать считается поэтически грамотным. Сказанное, сугубо относится к полуобразованной интеллигентской массе, заражённой снобизмом, потерявшей коренное чувство языка, в сущности уже безъязычной, аморфной в отношении языка, щекочущей давно притупившиеся языковые нервы лёгкими и дешёвыми возбудителями, сомнительными лиризмами и неологизмами, нередко чуждыми и враждебными русской языковой стихии. Вот потребности этой деклассированной в языковом отношении среды должна удовлетворять русская поэзия. Слово, рождённое в глубочайших недрах речевого сознания, обслуживает глухонемых и косноязычных – кретинов и дегенератов слова.» Осип Мандельштам 1. ... И как пустые рукава фронтовиков, Помятые, вниз длятся водостоки, Впритык к углам домов, орут с лотков Дни, распродав за грош мороз глубокий – По коже, чтобы стужей схожей обдала, Такой, чтоб до костей, на бич похожей, Немую улицу и краешек стола, И взгляд, которым вдаль идёт прохожий: По голой темноте осенней лжи, По скользким лестницам сырых подвалов... По скольким колокол звонит? – давай, скажи – Кому ещё смерть жизни раздавала! 2. С предельной чёрной, сплошь зеркальной чистотою Рояля, где-то в недрах смысла всплеска рук вслед встречи – Двадцатый век предстал в огнях, его густою, Почти что невесомой дымкою противоречий Укутан : мокрый взмах ресниц вдоль осени, хруст ветки, Подошв удары об брусчатку, плач коней; Припавшие всем существом к краюхам малолетки И отстающий, поспешающий больней За шумом времени, щемящий сердце сгусток бега – Почти догнавший горизонт, уже вот-вот... Глубокий купол звёзд над тлеющим костром ночлега И хриплый взмыв вперёд пятиконечных рот... 3. Невнятица речей. Ручей огней. Морзянка окон. Сделан ход конём, Неверный, верно, думает о ней... Слепая память, там светло, как днём, От мысли, что уже недалека Их встреча, падающий ввысь старик, Летит во сне, пронзает облака И в лебединый цвет окрашен вскрик. Сквозь шаг в окно, он думает о ней. Земля всё ближе... Холит их вдвоём – Невнятица разбившихся огней, Осиротевших окон окоём. 4. Поэзию несметную мою – На званный пир чудес не пригласили! Непрошенной явилась, так в бою Смерть уступает жизни, что же, в силе Неистовства – в язычестве стихов : Мятежных, мямлящих и мнущихся, и мнимых – Есть тайный север мглистых мягких мхов На южных склонах каменистой пантомимы. Не поданы на блюде – смысл и свет. В кромешной темноте свеча рассталась С нежнейшим пламенем и холодом согрет Путь плоти в беспробудную усталость. К смешению! К оружию! – К барьеру! Охрипшая просодия готова – На абордаж, на приступ, на страданье! Мордастый хам, склонившись к офицеру, Погоны рвет с шинели... В мирозданье – Штыками тычет чернь... Страна христова Стоит в очередях до горизонта К иконам чудотворным – тонны горя, До неба стон над стогной: «Помоги!» И автоматной очереди вторя, Святая очередь – смертельна! Пробеги Глазами – по обугленным, усталым – От мала до велика – скорбь в очах. Свет, убывающей полоской алой, Шитьё златое на разрубленных плечах – Блеснуть заставит – красота, сгорая, В мгновенье ока цену скажет вспышкой мне... И окровавленная тень судьбы, сырая – Подарит что-то, смутное вдвойне: Великой отстранённости раскаты – Сухие вспышки молний, дальний гром. И уже в сумерках : высотный взгляд, покатый, И в гуще нежности, в часу, втором После полуночи, опустишься в глушь сада, Глазами, шагом канув в вымысел того, Что только может быть, в чём теплится услада Исчезновения, молчанья естество Приносит : отзвуки, обрывки, отголоски, Ковшом Медведицы зачерпывая высь – Путь по дороге по Калужской, пыльный, плоский, В котором странники слезой отозвались На мой призыв понять, постигнуть что-то – Брёл шелест эха, пустошь, пустота... Болот пузырчатая слышалась икота И покосившаяся вера у креста Проявлена – крылами чёрной птицы, Вспорхнувшей вдаль с заброшенных могил... Поэзия – движенье рук проститься Вослед перрону, взгляду... Дождь чудил, Перемежая радугу и срубы, Взблеск слёз и шум прибоя шатких крон. Обычный человек, как окрик грубый, Спугнул вес дремлющих ресниц, со всех сторон – О б ы к н о в е н н ы е – стоят, все плоть от плоти, Никто не замер в гуще строк, никто... К смущению! К оружию! Живёте, пронашивая вечность, как пальто! – Напрасен вскрик мой, сорван голос горна У трубача над бруствером, вблизи Раздался взмыв поэзии, покорна Дней череда, измазана в грязи – Расстрельная стена – путь изрисован Художествами, ветер взаперти... Поэзия, под тяжестью засова, Весомо умирает, не найти Её воздухоносный облик, где-то, Возможно, ещё слышали о ней. Вращается вокруг людей планета, Простившаяся с высверком коней, Летящих вскачь по небу, залитому Пожаром от единственной свечи В руке упавшего... К закату золотому Подобраны тяжёлые ключи... ...Поэзию ослепшую мою – На злачный пир отребья пригласили! Там шестипалые уродцы, без усилий, Цепляли вилками с тарелок смысл кондовый. И выстроились в очереди вдовы Поэтов – с узелками, вдоль по Каме Дымились папиросы, трубы и пожары Сердец горящих, пароходов и поджарый, Ремнями перетянутый, с наганом – Глумился над ослепшим мальчуганом... Исторгли соловьи скупые трели. И зрители презрительно смотрели, А кто и с любопытством, чуть жалея, По буквам, по слогам шёл: «Л о р е л е я...» – Водил губами по высоким горним скалам И камнепадам слов... И было дней навалом У каждого, кто обнаружил строки – Ослепшие, нездешние... Жестоки Свинцовые глаза смотрящих вслед Поэзии...А наших... наших нет... 5. Ночь затопила затоптанный свет фонарей. Окна глухие... Ты только подставь, поскорей, Ангел бескрайний, свидетель разбившихся строк, Крылья – под струи – и света, и крови, урок Выучен мною и к осени жизни, впритык – Мысль, что напрасно всё – сталью бахвалится штык! Собраны годы в чернявые стаи годин. Окна ослепли от сомкнутой плоти гардин. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123092802840

34. Поэзия гибели 1. Ещё одна скатилась по щеке – на петербургский снег каналов и мостов, уставшая и умерщвлённая минутной стрелкой, – слеза скупого времени временщиков... Потерянные в высоту, как торцевые стены без окон, как позабывший взмах руки балкон, Слова мои – спадают медленно в бездонный чан, в бездомный звёздный купол. Закрыто небо, как глазищи старых кукол... Ресницы сомкнуты, распахнуты, еловый Спит под ногами путь и тень от слова, Короткая как век, легла : давным-давно, темным-темно. Спит тишина... И так заведено: В глаза людей молчишь и остриём минутной стрелки Останки жизни на фарфоровой тарелке Цепляя, отправляешь прямиком В раззявленные пасти львов привратных, С их каменными гривами знаком – Ладонями, и узнаёшь в приватных Обмолвках с бьющимся об лампу мотыльком: Мы догораем здесь: кто крыльями, кто спичкой, кто свечою, кто пожаром За чеховским мансардным злым окном... И в силуэте осени поджаром, И в старчестве заброшенном, больном – У г а д ы в а е т с я – слепой и нищий, Отсутствующий, жалкий смысл пути. Насажаны на колья вех умищи Вождей, им Рубикон не перейти... Стоим, обнявшись, тихий край обрыва : Окна и пропасти, и постамента, и строки... И даль далёкая, как лань пуглива. И котлованы крови, став течением реки, – Смывают имена тоски, разлук смертельных свитки... Остановить подсчёт или в набат? Но воздух осени – как глубока, покойна, по щеке слеза и капля с ветки, Как на арене – замер цирк и рухнувший с трапеций акробат... Отныне, тишина на свете – гробовая. Нет ни поэтов, ни поэзии, нигде... Лишь облака, на осень уповая, Отсутствуют в сомкнувшейся воде. 2. «...Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: «Я к смерти готов». ..» Анна Ахматова Не стеснённые часом ночным шли Москвой, ворковали Голубями над моросью тусклых фонарных столбов – Души агнцев, закланье которых постигнешь едва ли... Эхо шаркает. Голос осмыслен губами: «Я к смерти готов». Огибающий в камне согбенного Гоголя... Спину Ещё видно сквозь век, он, минуя минуту, пройдёт Опекушинский камень... Опешившим голосом вскину К звёздам севера – тёплую молодость южных широт! Ночь довлеет над стрелкой, над стрельчатой участью строчек, Круг за кругом звучащей в оглохших часах городских. Косоротая в окриках мгла в суете проволочек Опрокинет напитанный кровью, залапанный стих. Бросит под ноги – строки его и меня вместе с ними! И к уставшему камню от Гоголя, в злой простоте, Подведут нас, и дрёму безропотной осени снимет Ночь с ресниц, совлечёт пепел с плеч ... Я пойму: просто, те, Кто проходят вокруг, век за веком, бульвар за бульваром – Не постигнут никак: гоголёк, гоголь-моголь строки. Не стеснённые этим, в стихе безалаберно старом, Огибая судьбу, покидали бульвар старики: Уходил гражданин шума времени, жрец Антигоны, Уходил, вместе с мёртвыми душами душных времён, Ставший камнем, закройщик: – Дли «Пли!» или метр погонный, Три аршина бульвара – для каждого, ям(б)ы имён! Окончательный вариант концовки: Не стеснённые : грогом и Григом, и бригом летящим По волнам детских луж, шли, срока за строкой, старики. Сквозь бульварность шаги! Как стихи, шорох мороси тащим, Постигая, как сгинувшим в профиль, – в анфас пристегнут номерки... Отвергнутый вариант: И витает, как листья над осенью, лепет лепнины: И «ау», и аулов пиалы, и «сми-ирна!» штыков; Слух ласкают «Паяцы» Ласкало, чтит лепеты Нины, Той, Заречной – словесный слепой живописец пропащих веков... 3. Нет, не упрощайте наши судьбы, Лишь смотрите свысока на глубину. Оглушая шелест шествий, суть бы Позабыть скорей, я в высь втяну Шар воздушный, если не с о рв ётся, То ещё на чуточку, на миг Станет больше сна, пускай с о вр ётся Быль, я к смутной ясности приник Вымыслом, слагаю небылицы, Строк вечнозелёных немоту, Дальняя дорога не пылится, Просто, гулко прячет в темноту – Топот смыслов, шар земной на нитке Я держу в руке, едва с Е2 Не пошёл на Е4, скрипы Шнитке – Сны оркестра, что ж, как дважды два, Прост ответ.. Не упрощайте только Дольний шёпот строк и нас самих! Пыль столбом от выбитого толка Из орнамента ковра, добудет стих Зренье – ничего вокруг не видя – Только слепок ускользнувших грёз, Чтобы исчезающий Овидий Песню ветра на руках вознёс. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123100903716

35. Гражданину поэзии Никогда ещё, ни в какие времена не было в России так мало поэтов и читателей, как в нашу выхолощенную, поверхностную, поглупевшую, упростившуюся до безумия, функциональную в словах, мыслях, восприятиях и чувствах современность! И так-то считанных граждан поэзии – настоящих или талантливых поэтов и читателей-ценителей с чутьём на поэзию сегодня встретить практически невозможно – ни на квази литературных сайтах-отстойниках, ни на страницах некогда уважаемых литературных журналов, ни в составе редакций, жюри конкурсов, редколлегий. Культура или высота речи, маломальское уважение к Голгофе поэтов, высота и глубина слова, как таковые, покинула пределы компактных душ, пределы культурного досуга абсолютного большинства населяющих землю земноводных современников, прежде всего тех из них, кто погрузился в раж писательства или графоманство и кроме стишков, своих и братьев по разуму, ничего не воспринимает и воспринять уже не в состоянии. Ты да я, да мы с тобой. Вот и все, кто остались у поэзии. Это не гипербола, не поговорка для «красного словца», это буквальная, ужасающая, неотвратимая реальность нашей дебильной современности... Поэзия принимает последний, неравный бой с обывателями со стишками, с населением культурного досуга, с фальшивым и поверхностным пониманием поэтичности как таковой. Важен каждый читатель. Каждый гражданин поэзии теперь – единственный. Будем держаться! 1. Держать! – рубеж последней обороны – Где выпал снег на головы и кроны, Где след простыл и зал пустует тронный... На линии огня, в разгар свечей, Под звёздами расстрелянных ночей – Сдержать – в бетон закатанную плоскость простоты! У миллионов – помыслы чисты, Но не способны слышать отголоски, Далёких ливней шум, сошествие минут На глубину дождя, и только холод плоский Под занавес в ладонях разотрут. Держаться! Голосом остывшим вечность крепла – С достоинством, с улыбкой на губах слагающего реквием поэта Влечёт судьба и волоком согрета Строка и беспощадная молва. Цветаева Марина, Как права! Как одиночество – громадно, одичала Душа, как оттолкнули от причала – Поэзию, страну и корабли, Как пустошь улиц кошками скребли, До блеска натирая твердь л а т у н и К открытию двухстворчатых дверей; И мыслями янтарными т о н у л и В туманах странствия, под грохот якорей... Мечтая, мачтами отстав от берегов, от низкой плоскости погасших очагов; от изб, усадеб, дум сердешных... И подхватили волны спешно Изгнанников... Нас бросили об камни, Чужие судьбы выдали. И давний, Как пожелтевшая открытка «С Рождеством!», Потрёпан облик счастья, с торжеством Посредственностей – всех мастей и рангов – Смириться? Прорван фронт, Чернь, хлынув ржавчиною с флангов, Накатывает – тучной простотой – И кровью хлюпает траншея под шагами... Убиты все. Людьми и их богами. Лишь двое нас, читатель, Ты да я... 2. Скажу тебе, ни слова не тая, В последнюю минуту тишины, Мы слабостью, как веточки, сильны, Перемежав кровавые бинты С весёлым погруженьем школьниц в банты, Изгои в ногу маршей, эмигранты Поверхности разрубленной страны, Приверженцы напевной старины, С мечтами мачт, на холоде и в зное, Несём в руках исчадие больное – Масс умопомешательство, в иное Восходим состоянье вещества, В сознание... Колеблется листва... Вглядись, в цветущий гул, В котором самосоздаётся Из впечатлений крох, В высокой пропасти колодца, Прозрачная, как смех ребёнка, глубина – Тончайшей жизни лёгкая цена... Там – наши: Три сестры. Вишнёвый пышет сад. Смеются дядя Ваня и Иванов. И тень от ветра, покидая ткань диванов, Укромно укрывает разговор : О высоте с вершин осенних гор, О дальней, предстающей ввысь дороге, О человеческом несчастном, душном Боге... Ты слышишь, друг мой, Видишь землю неба, Внутри себя... Распластанная небыль: Непобедима. Неподвластна. Невозможна, как блеск кинжала, не покинувшего ножны! Смотри! Насквозь пронзай скупое бытиё, Пропитывая кровью поколений Свой дальний взгляд, И протяженье лени, И годы, отданные всуе на закланье, И многотонных жизней увяданье Пусть будет знаком, памяткой, сигналом О том, в каком безудержном и алом Чаду, аду – живут... Вокруг и около... И над растерзанной душою клювом клёкала Судьба – с размахом чёрного крыла, Смотри, как многих в землю забрала Земная жизнь... Не знали. Не дерзнули. Им вырывали из груди щипцами пули. Им пели со святыми упокой. И солнце восходило за рекой Для новых мук, для бойни обновлённой, И, заливая кровью горла клёны, Есенин умирал – Под гнётом твёрдоглазых со стишками... А Мандельштама, волоком по Каме, Уже тащили – дни грядущие и люди. И голову Цветаевой на блюде Народу подавали, пир горою, Идёт, цветы несут отцветшему герою, И доску лепят на расстрелянную стенку : Лик в профиль, полочка с цветами... Ломает строки обыватель об коленку, И каждый день Нас, волоком по Каме, Лениво тащит – современник, Каждый, каждый, И только ты, оставшийся, однажды, Остановился... Ужаснулся... На попятную Пошёл...По небу волглой тропкой, вечной, ватною – За Словом, как за кроликом Алиса В страну чудес... Всплеснула вскрик актриса На сцене в первом акте в Камергерском... Внимай, читатель, В этом тексте дерзком – Где пустошь, глушь, пугающе похожи На большинства раззявленные рожи – Есть вдохновенная надежда на былое, Есть ветер в гривах мчащихся коней! Нас на земле людей – осталось двое. Держать! Держаться! Выстоять. Сильней Любить – в высоты Слова восходящих, Не кровь младенцев, не стенанья матерей, Не деревянный с ленточками ящик, Но бригантины нарисованных морей! 3. Запомни голос строк моих, Заполонивший голос стих, Читающий, смотрящий вглубь и ввысь! Мы – сдерживаем кровью чернь И в снах отозвались – На каждый крик души смертельной, Уставшей, схоронившей, постарелой. Я знаю, как душа твоя смотрела На небо, в даль, я рядом был с тобой, Там голуби взвивались в высь гурьбой, И солнце нам глаза до слёз слепило, И грохот свежерухнувшего спила Стихал вокруг, средь сосен вековых... Остаться выжившим? Как все? Живьём? В живых? Или по капли крови удаляясь в мир иного Таинственного, шаткого, больного В невыносимости тоски, где всё обнова, Произнесения небесного расклада, Стяжать величие падения? Ты рада, Читающая жизнь, душа родная, Расслышать млечный голос побратима? Поэзия, как сон, неотвратима, Невозвратима, но попытка перевода С небесного на русский свершена. Цветаеву увозит в смерть подвода. Есенину, как голубям пшена, На грудь цветы бросают, к обелиску Седого Мандельштама – ставят, близко, Вплотную – мусор и остатки от еды, Стишки, стаканы, с ночи до среды, От четверга до воскресенья, до обеда Ждут чуда... Обывательства победа – На всём пространстве убиенных душ и слов, И мыслей, и порывов, и слогов... Лишь ты да я... Сплошь, волны берегов Шумят, разбившись, вновь штурмуя тверди Остывших скал, и всхлипам арий Верди Не верьте, счастье плачет под луною... Читатель, друг, С отчаянной, больною, Высокой неизбежностью порога, Стучится смерть разлук – в жилище Бога! И всё-таки... Счастливые поэты – Людьми убиты. В тишину одеты Осенние московские дворы. У петербургской дружной детворы Экзамены в гимназии – латынь... Остынь, земля, душа моя, остынь От злых предчувствий, предзнаменований, Иванов, погостив у дяди Вани, У трёх сестёр в саду, вовсю вишнёвом, Остался с Чайкой, в чёрном фраке, в новом. И продолжается глубокий разговор: О том как славно пел на хорах храма хор, Как год Семнадцатый, наставший навсегда, На веки вечные, окутал города И веси – пустошью, щемящей немотой... О том, как луч струится золотой Сквозь звуки реквиема в комнате пустой... P.S. Неизгладимый, осенённый красотой! © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123102508506

36. Введение в Мандельштама Цикл стихотворений"Введение в Мандельштама". Авторское чтение. Этот цикл есть обращение ученика к учителю, сквозь время и пространство. Это попытка введения и продолжения творческого метода или поэтического дыхания, сердцебиения Мандельштама, попытка погружения в его понимание существа и смысла поэзии. «В хороших стихах слышно, как шьются черепные швы, как набирает власти (и чувственной горечи) рот и (воздуха лобные пазухи, как изнашиваются аорты) хозяйничает океанской солью кровь» Осип Мандельштам 1. Как разлеглось – успокоение, дымятся Останки баснословных партитур – Соитья медных шорохов и наций Басы расколотые гипсовых скульптур – Сметает дворник в кучи – балаганы Цыганской вольницы, цветастый ход плечей – Всё прах и тлен и даже говорок поганый Отговоривших приговоры палачей... Всё ссыпалось расстрельной штукатуркой, Вернулся окрик, смерть в затылок не догнав; Сапог, в ступень вдавивший дым окурка, Протопал в сад магнолий и агав. Века спустя, я тычусь в стенки слепо. Курка слепая воля взведена В висок на Чёрной речке...Пилит слепок Подручной памяти Кремлёвская стена. 2. Лоб в лоб лучи сошлись в невольной схватке: Лучистый холодочек «воронков» И беглый лучик зеркальца, карманный. -Ты здесь ещё? Живёшь? Ты кто таков? – Сбивает с ног вопрос, худой и хваткий. И Томас М а н н, в Б а с м а н н о м, вместо м а н н ы Небесной – усложняет всё и вся... Хозяйки чувств на противень гуся Кладут, стекает жир обеда. Дородным бюргерам салфеткой промокнуть: И сочность губ, и суточность победы, И осени стекольчатую муть... 3. Роскошна грива благом веющего сада, Куда свободно залезает пятерня – Волнообразна, восковая, волосата, Между полуночью пробившей и тремя... Какой-то странствующий плотник вторгся лихо В ночной гармонии прерывистый мираж. Лишь звякнул бёдрами обмякший ключник, тихо Упавший замертво...Потом стране отдашь Дланью прореженные: лежбища сказаний, Осоловевшие угодья сонной мглы, Чтобы дожди, от Эривани до Рязани, Воссоздавали пядей пятые углы. 4. Как крупна близость! Хищный взор натуралиста : Из недр воздуха, из веток крючковатых, Молниеносно высекая топот твиста, Под колокольный звон подставить слов ухваты! В захолодавшей простыне, во тьме чулана, В мясистом ухарстве по локоть продавца – Узреть зигзаги гроз на карте Магеллана, Пересыпая – схваченное на живца В часах песочных – ожиданье, к чувствам тягу Озвучив гимнами, под сводом ада Дант(а), Услышать искр высокоструйную ватагу Над прахом русского под горло эмигранта. Как близок берег! Речи струнные глубины Потопят всех прямоходячих и тогда, Вдаль восходящий трепет крыльев голубиный, Воздвигнет в небе взгляд, разбудит города! 5. Повальные панельные домины : Рубашки на балконах сохнут, блузки, Просвечивают кухонные сгустки Насквозь интеллигентных разговоров Сквозь тюля волновой узор многоэтажек. Точильщики ножей, не то чтобы гонимы, Но кончились ножи и мысль, одна и та же, Выказывая милосердие и норов, Ведёт, как бы под ручку, помогая, Дорогу перейти... Вдруг, Улагая Лавиной конница, Орёл к полудню взяли... Но это всё. И ветер ноет в зале Пустой гимназии, и впору скрипкам плакать Вдогонку армии, пить под шагами слякоть, В которой с кровью грязные бинты, Листочки с почерком и шоры с глаз сняты – За кухонным столом, на табуретках Внимают, перекашливаясь редко, Бездомным, безотчётным, из горнила Столетней гибели явившимся строка'м... И вечер, прислонившись к старикам, На всем пространстве от Тифлиса до Игарки Доносит колобродный, колкий, яркий В кромешности басов речитатив... И только утро, шёпот кухни прекратив, Гостей разводит по каморкам снов и на панели Выходит солнца тень и стрелки Спасской онемели... Грохочет лифтом в недрах этажей – Облезлый день, очередной, и надо же Такому среди бела дня произойти : Жить дальше некуда... И больше некому... И не к кому идти – Оставшимся за кухонным столом Поэтам, поделом им, поделом! Хотели что-то значить в этом мире, В состарившейся кухне, в той квартире, В которой нынче режут лебедей, Напоминающие внешностью людей, Прямоходящие с глазищами приматы... И плоскость крыши крыта благим матом! Грохочут костылями мыслей шатких Цветные деревянные лошадки И плоские панельные домищи... Все на панель пошли! И жизнь давно не ищет – Ни прошлое своё, ни нас самих... Роняет дождь с лица поэта – Ночь и стих. 6. Сиюминутный зырк читающего взгляда На обнажённую просроченную суть Строк, захлебнувшихся в потоке звукоряда... Как будто бритвою по горлу полоснуть – Произносимое, как вскрик о смерти, бахнуть оземь, В себя вобравшее распятых дочерей и сыновей, Превозмогающее слово вскрикнуть: Осип, осень... И тишина в руках, как навсегда умолкший соловей. И чтоб на всю судьбу – оставшуюся всуе – С лихвой хватило двух минут или пяти, Потраченных на стих, вниз, в пропасть вознесу я Порыв мятежный что дряхлеет взаперти: Вдрызг несогласие, всей кровью сердца – ни с утратой, Ни с коченеющей по городам и весям пустотой. Как рюмка об пол, вдребезги, как навсегда Паратов, Жизнь брошена... И выстрел в сердце не бывает холостой. Здесь в пропасть взлёт – всем существом, напропалую, В один конец билет – готовы всем рискнуть? Я на руках несу, я мёртвого целую, Целую жизнь роняя ввысь, в бездомный путь! 7. С изящной деловитостью рубанка Снимает столяр стружку с той округи, В которой выше камня – суть огранка И вьюжной ночи звончатые дуги; И взгляд в нутро разлуки негасимый, И в горле ком от взгляда на неё; И пепел в лёгких в створе Хиросимы; И чёрное средь бела дня бельё... С тяжёлой невесомостью полёта Горит к земле аэроплан и даже, Увидев, рассказав, как струйка пота Смешалась с кровью, суть, одна и та же: Горящим словом обжигаясь, веря В богатство арсенала языка, Лишь шлейф смертельный, не сама потеря Останется на день иль на века. С последнею надеждой на земное Провозглашение горящей кромки, -Все, кто в паденье ввысь, вперёд, за мною! – Сгорает в небе эхо нёба громко... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123110804296

37. Взгляды из окон «В каждом доме, друг, есть окно такое» Марина Цветаева Этих взглядов из окон – не счесть, не собрать воедино. Излучают глаза: свет, хрустальных мечтаний и звонов, струящийся вдаль. С высоты этажей – будто лампа в руках Аладдина – Ночь видна, ждёт касания глаз – вера сладкая в жизнь, в славно горький миндаль... Там за окнами: снег, разминувшихся встреч отголоски, Пятна выпавших чувств, угол ветра, краюхи побед, тишины пустота. Даже воздух за стёклами окон окажется плоский, Даже жизнь, вдруг покажется смертью как будто бы только что снятой с креста! Молчаливый исход в окна канувших взглядов извечен. Так смотрели и смотрят, и будут смотреть, не сказав никому никогда О забвенной мечте иль о том, что бахвалиться нечем Перед бездною сумерек, или о том как скончались в проулках года! Этим взглядам из окон я верю чуть больше, чем Богу. В них струится душа, как свеча на ветру и готова расстаться с огнём, Вознесённая вдаль, оглянувшаяся на дорогу, По которой так трудно идти. ...И так мало людей. ...И уже не свернём. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2023 Свидетельство о публикации №123120906886

38. Исполненье рассвета Время – сквозь пальцы. Попрятались тени снесённых дотла адресов. Некуда жить! По инерции ждёшь исполненье рассвета, который Так же как прежде свободен, лишь остолбеневшие стрелки часов Больше не водят по кругу – разверзшейся памяти дни и просторы. Что-то случилось на уровне тонких глубин в лёд упрятанных луж... Лужин в защите Набокова, Лужин в «А зори здесь тихие» – служат Делу побега души из глазниц манекенов, из рая кликуш! Пусть нам на плоскости плит из холодных гвоздик «До свидания!» сложат... Сколько разбившихся вдребезги чувств! Не собрать их осколки никак. Так для чего, для кого собираю строку из осколков печали? Радость в изгибах орнамента... Музыкой сдобрен размеренный шаг, Шаг короля вдоль светающих звёзд часовые в веках прокричали... Что-то случается. Прямо сейчас, на века. И на все времена Тонут вдали, полыхают слова – криков зарево, отблески горна. Небом бездонным оплакана грусть и душе навсегда вменена... Вечность – сквозь пяльцы... Попрятались тени. Рассвет наступает покорно. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124010807494

39. Перевод с небесного на русский В основе цикла – «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой»: под впечатлением от прочтения. 1. Глаза Её глаза, слезами сердце обжигая...: Сквозь морось проступает, будто свет, Наивная, надмирная, нагая Душа, виднеется и Моцарта пропет В них реквием – высокий хор волной созвучий Окатывает – Падать в бездну их С губительным восторгом! Лес дремучий Стеной – в глазах её. Их пламя вторгнет в стих: Какой-то отсвет – странный, переменный: Огонь в раздумьях – остывать иль подождать – Мерцает. В зыбком взгляде – ночи смена И наваждения слепая благодать. 2. Ночи напролёт Не комнат анфилада – взглядов. Как тихий падающий фейерверк нарядов, – Пространства достоверности в ночи. От скважины утеряны ключи – Дверной... Верь, мной – Владеет нынче вьюга, Блуждающая с воем и тоской По старым мыслям канувшего друга, По улице Морской или Тверской... И нет конца, бездонна анфилада: Там паруса расправила Эллада, Ассирии пещерная прохлада; Там из ладоней родники пила ты, Там омывали руки день Пилата, К которому казался ни при чём... И обоюдный страх кровит, мечом Разрубленный, волчицей замер Рим... Ночь до утра о ри(т)ме говорим. За окнами – распятая эпоха, Юденич не дойдёт до Петрограда. И хорошо, что Маяковский скажет плохо В поэме «Хорошо» о том, что сада И города, на самом деле, нет... (1) На перекрестья окон лёг рассвет. (2) На низких окнах высится рассвет. 3. Любить, любить... Любить, любить... Глагол вздыманья - шага Над кромкой снега, ох, как глубоки Поля заснеженные, кровью стынет влага, Вплотную к коже... Что же, рыбаки Подняли взгляды на него, молчали, Почувствовали что-то, бросив сеть И жизнь, и прежней радости печали... Любить, любить... На сотую, на треть – И то уже – на гладкой вертикали Седого Эвереста, вбивши крюк, Висеть... Дождями лица истекали... Несут её усилиями рук – Возлюбленная, спи! И крепко-крепко Прижав к себе, закинув в небо стон, Стоять под ливнем... Вмята в поле кепка И ветер хлещет их со всех сторон... Любить, любить... Пусть Нерчинск, Благодатка Поделятся глагольным остриём... И на крыльце осевшая солдатка С тяжёлой похоронкой, и споём «Про это» на двоих, на водосточной Трубе аккомпанируя строке, В которой тихо, бережно и сочно (1) Купались чувства в вешнем молоке. (2) Стихали чувства в Вышнем Волочке. Смотреть, смотреть... как любящесть натуры Угнежживается в старинный час – В глубоком кресле, бродят тучи хмуро, Дождём волнуясь проливным за нас... Любить, любить... Как в омут! Ввысь низринув Всю без остатка душу! Суд творить... Кто без греха – припомнят ей Ирину И нож сумеют в спину сотворить. И только ангел с лёгкими крылами, Любя, любя её, в даль вознесёт Дням неподсудную! Стоит углами В Борисоглебском изморозь высот. Не ждать, не ждать – любить – как нянчить, нынче В свершающийся миг, на глубину Сикстинской Рафаэля и в Да Винчи Вдаваться взглядом... Больше не верну Себя в кондовый мир, где крылья остро Блестят, как бы в размахе лебедей, Стяжают крик... Снам нужен отдых, остров! Пусть омывается прощаньями людей. Любить, любить... Рукой вдоль эшелона, Оглохшею славянкой... Марш разлук Литаврами грохочет, непреклонна Жизнь к машущим ладоням тысяч рук. И целовать кромешный воздух залпа Салюта, в холод лютый над Москвой. На небо, вместо всех иконок, взял бы Лицо её и отблеск заревой... Но бой идёт: в распадке под Донецком... И скомкан почерк... Двадцать первый век – Любить по-русски – жизнь во взгляде детском И «Жди меня!», и смерть – горячий снег Бросает с неба, крупным снегопадом Усыпан почерк писем и блиндаж... Любить, любить... Бессмертье смерить взглядом... И, вдруг, стихами должное воздашь : Карандашу, краюхе света, тонкой, С воронками, оглохшей тишине... Лишь выскулилась, будто собачонкой, Взмывающая в полночь в стороне – Горсть мин, иль это раненные вскрики? Молчание слилось с дремотой глаз. Льнул сон волною к острову Маврикий... И сонм раздумий в темноте погряз. Любить, любить... Художественно просто... В огонь и в воду! Брода нет в огне! Актриса. Сцена. Маленького роста. И свечи пляшут пламенем в окне Давно не существующего дома Давно живущей на страницах книг Страны и странна истины истома, И странник-тополь каплями поник... Влюбиться – в снег иль в смерть – напропалую! Ни дня, ни часа без любви – приказ Марины: я в рассвет расцвет целую: Целую ночь неугасимость глаз – Предмет сиянья, внутренний огарок... И только тонкий свет, и только ты От шага в высоту спасаешь, марок Заснеженный осколок красоты. Огни горящих чувств – дотла сгорели : Эпоха, дом, страна, любовь одна Осталась на земле... Дворец Растрелли Стал Эрмитажем, в Зимнем – днём видна Седая ночь, от края и до края... - Люби её, всем сердцем, до конца... Луч солнца, понемногу умирая, Сойдёт, как тень с любимого лица, С последних строк, со стен и с вертикалей Спокойных подвигов, спонтанно уступив Последним сумеркам, в которые стекали: Слезинки радости и острых звёзд мотив... 4. Перевод с небесного на русский Когда-нибудь каждое, каждое сердце свершит свой последний удар. И речь, продолжая себя, владея распахнутым голосом, глаз немотою глубокой И даже улыбкою вниз уголочков Джоконды, Вдруг, в рифму вступая, Колонной сипаев : Наёмники неба – слова... Засыпая, в счастливом неведенье, В выси, как кондор, Огромными крыльями вычертив Анды, Речь реет над миром, Ей с неба команды Лучами, морзянкой мелькающих листьев, Доносят – веления... Мордочка лисья – Проклюнулась в свежем осеннем покрове... Вот так, вдруг, по-детски, Совпавши по крови – С людьми, у которых сердца ещё бьются Об двери забытые, выпали блюдца Из рук, ярко, кажется, грохнулись об пол! А кто-то за стенкою – топал и топал... И тополь изрубленный где-то в Трёхпрудном В поленнице нынче...Как высказать трудно Упавшие вдребезги смыслы – как дети – К ручонкам всех кукол свели нас зачем-то... Идёшь... Под шагами темнеет Квинченто: Луна на ожившие ночью полотна Взирает...Уставший, счастливейший, потный; В расцвете сомнений и тайного жара, Высокий в огляде, походный, поджарый – Творец... Обрамляет свечой мастерскую... Спит речь озарённая...Мне бы такую. А речь всё уводит, уводит, увидит Высокие дебри, пусть дрогнут ресницы, Пусть падают капли и память приснится... А может быть что-нибудь всё же, ух, выйдет Из этого странного эхом захлёба? Стоять бы : за мёрзлой картошкой, за хлеба Краюхою, ухаю, охая, об пол Тяжёлый мешок, кто-то топал и топал За окнами века Двадцатого или Вы «Повесть о нежности» всю позабыли?! – Воскликнула Речь, неизвестно откуда... И барскою с плеч – дар словесного чуда – Берите, возьмите, задаром! -Не надо... И долго ещё вековая прохлада Шаталась по дому снесённому всуе, И чёрным на белом портреты рисуя, Блаженная речь, малахольная дева – Пугала, на чашках гадающих девок, Чудным бормотанием... – Что здесь творится?! И Речь, заплетаясь: На озеро Рица Приедет автобус, так, в Семьдесят первом Там мальчик, он станет...посыльным иль нервом, Протянутым между Москвой и Мариной, И память о повести в книге старинной Лучи осветят – первых звёзд Ориона... И живы, все живы! И тополя крона Укутает тенью их всех, и улыбки Сияют, прощайте, рассвет близко, зыбкий Туман – всё объёмнее, глубже и гуще... (1) И гаснет экран со строкою бегущей. (2) И гаснет экран, за строкою бегущий. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124011804592

40. Цикл "Февраль" 1. Как гуща звёзд, ночующих над веком, Обожжена молчанием моим – Души безветрие – цыганский взмыв Алеко* Над плоской плотью скучных пантомим – Так груда мыслей, жадных и ослепших От пламени свечи – кромешный вид: Идут сгоревшие надежды пеших, Дымами пепелищ простор обвит – Сошла на нет, умолкла, прекратила Доверие к реальности, свелась К мерцаниям, как будто сжёг Аттила Упавший облик Рима, будто связь Земли и неба, догорев, исчезла: Опоры нет, сорвался в высоту Мятежный взгляд, из-под удара жезла – Сноп искр! Я древом древности расту В пространстве : без углов, без форм, без розни, Где всё условно, будто облака. В разгар улыбки делаясь серьёзней, Не ведая что значит далека Любая суть иль образ сути, стану Великой оторопью, обмороком, сном: Будто фонтан, взметнувший струй султану, Будто вода, вдруг, ставшая вином, Прозренья всплеск – всё в наших силах в этом Обычном дне в начале февраля! Я возношусь, шагнув в окно, поэтом, Листаю ночь крылами журавля – Высокий воздух... Я скликаю словом В чертоги слов – всех потерпевших ввысь, Счастливых, обживаясь в небе новом, Вдруг, вижу как, откуда ни возьмись, В глубокой высоте витает что-то Такое... мы зовём это полёт? Февраль. Второе. Ночь. Москва. Суббота... Вновь Пастернак чернила в стих прольёт: Вот-вот уже, нависла, с чувством риска, Строка и потускневшее перо Выводит, будто грани обелиска, Трагичное, как голос у Пьеро, Признание – лирически истошно: -Мы все погибнем здесь! Искать! Найти Иные берега! Расслышать можно Как гаснет вскрик в кромешности пути... *Алеко – Суть трагичности образа главного героя поэмы “Цыганы” А.С.Пушкина, на мой взгляд, в его несоответствии окружению. 2. Это никогда не кончится! – Голос шарахнулся эхом и сгинул... -Что ты, Заточивший душу в тело, разинул рот! Ветра февральского конница Высвобождает : уста, усталость, зевоту, Завывает в спину, бьёт по лицу народ. Это на ступенях корчится Нищий денёк немощи старой, пережила Молодое счастье, веру в людей даже. Вьюжит, как воркует горлица. Ты! – теперь смерти ждёшь, как избавленья от зла, Взглядом провожающая... ночь со стажем. 3. Приносит ночь февральская украдкой Едва угаданную свежесть, молодую – Ещё морозную весну, на счастье падкой Жизнь оказалась, бродит по′ двору, задую Звезду заветную, свечу – дыханьем речи – Созвучной звёздам, долгожданною такою, Пусть снежной нежностью и немощью перечит Метели – брезжущее утро и с тоскою Пусть провожает взгляд былое – сколько веры В придуманного страхом бога из легенды! Ростов: в шеренгах по четыре, офицеры... Сантьяго: в флаг обёрнутый, застыл Альенде. И мальчик плачет на бегу в Семьдесят третьем – О будущем, в котором прошлое случится. И каждый может стать мальчишкой этим, Бегущим, сквозь тысячелетия и лица, По мраморным ступеням вниз к высотам слова, В каком-то феврале, что в ночь украдкой Приносит с ветром свежесть вешнего укора И звук, в котором скачет карусель лошадкой; Пусть белые, как снег последний, станут скоро Забыты в снежной круговерти карусели, Февральская весна клокочет, рвётся в окна: В которых детские печали обрусели. Покой, как будто только что гвоздь в крышку вогнан... Безумствуя, дрожит похмелье поколений: И гибель ждёт проснувшиеся рано ветки. Охвачен снегом зиккурат, в котором Ленин Вдыхает трудно запах тлена, злой и едкий... Приносит утро тишину, если не тронешь. Никто, ничто не изменилось, только громче Воронами, о, mon ami, богат Воронеж. И в Мандельштама тычет пальцем Кормчий! Но что-то есть во всём – далёкое, как птицы, Взмывающее, вешнее и выше неба! Февральскими снежинками простор толпится. О вышнем не забыть, о вешнем мне бы... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124020303463

41. Цикл "Облики голоса" Стихотворения этого цикла, как впрочем и вся поэзия, нуждаются в голосе – в провозглашении, в прочитывании вслух, голос – есть главное содержание поэзии как таковой и этих стихотворений, в частности. Чтение глазами остаётся, но оно вторично по отношению к возможности прикосновения к тайне очарования поэзии, только звукосмыслы являются смыслами поэтического текста. Читатель начитывает содержание, содержание «голоса»: слова оживают в звучании, приобретают протяжённость, благодаря созданной читателем атмосферы их существования: возникает непрерывность потока звуконосных обращений поэта к сознанию читателя. Опытный читатель, ценитель поэзии уже знает как важно «держать на слуху» строй стихотворения, принадлежащего или обладающего поэзией. Именно звуконосные оттенки речи определяют богатство развёрнутого перед читателем языка произведения. Читатель становится, в прямом смысле, собеседником стихотворения, творцом его существования. Попробуйте провозгласить эти стихотворения таким образом, чтобы не было остановки, чтобы возник звуконосный родник, на максимально большом вдохе и выдохе, как будто вы запрыгнули на вращающуюся карусель и нельзя остановиться, пока не прозвучит последнее слово стихотворения, и только его отзвук, затихнет, возникнет новое, небывалое для многих ранее ощущение как бы омовения текстом, звуком, голосом того состояния сознания, которое именуется поэзией! 1. В окрестностях моря А помнишь, в парке – острый шелест в нише : Колодезная яркость звёзд, морских, тростник, Блуждали рыбины и обсуждался Ницше, И вместе с ивою, склонился и поник Наш Млечный путь, журчание беседы, Уединённая витала темнота. В ней, на правах наидобрейшего соседа, Благоухала ночь. И взглядами снята С насиженного места – речь взмывала К высотам смысла потаённой глубины... Под рокот чувств об скалы, поворот штурвала – Страницы детства были в ранг возведены Легенд библейских, ласково качали Качели волн – слова, вольготные как сон, Ввысь нарисованы: вбивая в пол печали, Танцует век фокстрот, пугает слух клаксон... Обуреваемая, в цвет магнолий, Глубокой радостью присутствия на всём, Торжествовала ночь, мечтами обогнули Укромный пруд... Уходим, значит, вознесём Шагов уход – на свой этаж над морем. Распахнут настежь : шелест волн и сон морской. Под мерный шаг времён, не просыпаясь вторим Мирам, не тронутые смертью и тоской. 2. Облик преткновения Белеет облик – очертаньями заметен – Фасад старинный и ступени перед домом. Пожары звёзд – на небосклоне горсть отметин. И продлевать существованье передумал Огонь свечи – почти погас, качнувшись вправо, Исчез в глубинах зазеркалья бальной залы. С могучих крючьев прилегающей дубравы – Незримый шелест – ввысь паденье рассказала, Роняя тихие удары, колокольня: Остановились : птицы, песня, прихожане. И распогодилась – от Вологды до Кёльна – Душа на сон грядущий : в кресле и в пижаме Дремала старость, погружённая в былое... – Была я счастлива? – раздался голос слабый. Шальная грусть, из-под поверхностного слоя Воспоминаний, счастье выкрасить смогла бы В весенний кобальт неба – только всё же Светает ночь, восходит к звёздам, оглянитесь: Фасад, до боли одинокий, россыпь писем От не вернувшегося навсегда и пикой витязь Пронзает воздух гобелена и зависим Край краткой ночи – от бескрайности огляда, От кроткой пристальности, пристани на Каме, От ВОХРы с северной надбавкой для оклада И вихря судеб с подноготной понуканий; От смеха толики, от голых хвойных досок, Пригревших холод сна его, еле ж и в о г о... – Тяжёлый дым взвалил на плечи, недоносок! – Крик в спину доктору... За «Чеховым» – «Живаго» На книжной полке спит, в утробе расселённой Страны, где молодость, где в доме двери настежь – Белеет память и ладонь коснулась клёна... – Ну почему ты, ночь, слезами утро застишь! – Раздался шёпот одинокий. Звёзды тлели... Фасад с колоннами. Зелёный запах «Шипки». Сон разбросал десятилетья на постели. И маховик времён накапливал ошибки. Бездонный сон – всё близко к сердцу, глушь заметна : Вот, шаг в окно глухонемой, вот выстрел мечен Лишь алой струйкой – этот сон, как будто Этна, Вдруг, грохотнула – больше незачем и нечем Гордиться, бодрствуя, спокоен, обездвижен, Сон навсегда теперь. И голос звёзд глубокий – Весной... Багровые, как будто капли вишен, На белом – выстрелы... Вставайте, лежебоки, Воспламените ночь огарком чувства долга! Пусть будет смутность, будет с истиною схожа : Луны сияние в задумчивости долгой И тишины подлунной шёлковое ложе. 3. Кровоточащее сердце моё, ты послышалось, нет ли Хоть бы кому-то из них, в этой прорве огней в никуда? Что же ты хлещешь дождями, как кровью, осенняя, медли, Жизнь постаревшая, участь, на цепь посади города! Мне с аксельбантами быть адъютантом в зарницах былого, Просто собою закрыть Май-Маевского, кануть в бою В нашей Гражданской... Мой слух тихим снегом был так избалован, Что навсегда о России слезами глаза оболью! Сколько мечты позади – только к звёздам, мальчишкой старея, Падает в небо душа... -Эй, изношенный сердцем старик! -Вы это мне? Против танков с крестами – в упор батарея, Вздрогнула русская смерть... И земля... И оглох чей-то крик... Слушаем пристально Блока и в лучшее верим в «Трёх сёстрах». Вдруг, китайчонок манто падаёт в Сан-Франциско, аккорд Клавиш расшатанных – лезвий для взрезанных вен мало острых – Кровоточащее сердце моё, чтоб спокоен и горд: Нищей судьбою – счастливый последний троллейбус маршрута: От Разгуляя до самого синего детства очей. Пенится сушь охлаждённого временем памяти брюта... Светятся свечи, средь шумного бала времён, горячей... 4. Уединение ночное. Как одиноко и минорно Пробило полночь, вдруг, начну я – Вслед стрельчатым восходам тона, На белом чёрную строку Записывать... как будто тонна Цветов приснилась старику. Жизнь не сбылась? Ещё возможно Что что-то сбудется со всеми, Раз окунали босы ноги В глубокий снег, что клён Есенин В окне оплакивал для многих – Неизлечимо одиноких... Уединение ночное. Когда гремит в ответ молчанье. Когда не Чацкий, а Молчалин Творит историю, начну я – Весну сначала, Оттолкну, как корабли от кромки Крыма, начну путь дыма от причала... И, наточив оттенок дымки, Набросок сделаю пустующей Ордынки, Что протянулась и растаяла, как дым... Прощальным взмахом, влажным и простым, Мелькнут в порыве ветерка Какие-то, уснувшие слегка, Немые грозди слабых веток... Где ты, Ходок по изразцам печей планеты, Читатель ветра, убиенных друг? Ночная прорва царствует вокруг: Гудками эшелонов, тихим стоном Уткнувшихся в подушки матерей... И будто просит: Уведи детей, скорей, Подальше от окна, где одичалый Стареет позабытый, с клёном вид. Но, может быть, проснусь, начну сначала Весны начало... Путь не позабыт. 5. Мой старший брат Остановить словами – тень от мысли, Взмах крыльев, промедленье ветерка В картине Левитана, где зависли Лучи в глубокой грусти и слегка Исчезла точка зрения, и стало Невидимая видимость смелей? Блуждать в объятьях сумрака кристалла. В слова вмещать : хруст крови тополей, Которые ещё под топорами, Ещё вот-вот и упадут к ногам? Могу, и значит то – вовсю пора мне: В ипатьевском подвале под наган Ввысь опадать, в дыму расстрельной гущи, Так медленно, как падали княжны И мальчик на руках, в тот век бегущий, И в письмах многоточия важны Отныне будут мне, и вид верблюжий Приспущенных ресниц, напев гнедой, Беззубый рот, – мне тайну слов навьюжит Мой старший брат – дождливою водой Прольётся речь, свершит обряд потери Сюжета слов – лишь голос, голос гол Покажется, распахнутым, как двери, Как ветром поперхнувшийся щегол В преддверии высокой звонкой трели, Мой старший друг, вдруг, сумрака глотнув, Не о расстреле судеб, о Растрелли – О сводах вод, покачивая клюв, Ввысь запоёт, заверит, подвывая, Подстраиваясь горлом к роднику, Меня лишь в том, что вывезет кривая, И хватит горя на своём веку – Здесь каждый: Пой, мой мальчик, не смолкая Не прекращай мелодию камней! Трамвай, руками в будущность толкая, Губами учимся ценить сильней: В слова вмещённые потуги горловые, Потоки ливней, взглядов, фонарей... Свистят вдогонку бурлакам городовые И гладят звон стиха ладони звонарей. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124022405538

42. Сон 1. Мне снится всё это, Мне это только снится? С ладони подхватила корм синица – Вспорхнула бережно среди проталин марта И долгую дорогу в дюнах Марта Оплакивает взглядом вековым... Пьеро на сцене, с гримом восковым, Поёт Вертинского – и мёртвым, и живым – Его легко услышать, тенор терпко длится... Мне снится : громко вздёрнулась землица, Взлетели комья, рухнули на плечи, Прервали сон, закутанный в шинели, Кого-то рядом сталью искалечит... А сосны закружились, зашумели, И вот уже, я, собственной персоной, Снюсь вам, в долине полусонной: Поэт. Один. И ветер с вороньём. И вы – не знающие – каждым божьим днём – Зачем, за что такие творческие муки – За горизонт уводят, путь потерь сулят... Цветы кладут на памятники внуки, По осени считавшие цыплят... Взгляд обгоревший мой бредёт-гудёт вдоль пепла Сгоревших заживо – улыбок, деревень... И это только сон? Прохладой, помню, крепла Ночь многозвёздная, с печами набекрень. Молчанье – где-то голосами моросило, Бродило тенью с огоньками папирос, Бинтом свисало окровавленным с носилок, Глазами детскими вздымало в ночь вопрос... Как хорошо, что всё это, наверно, Лишь только сон, я неудобно лёг, Уснув над приключением Жюля Верна! Всё это только сон или пролог Свершённого грядущего, да нет же, Не может быть, чтобы реальность так... Линованные правила сольфеджио И настежь брошенный, распахнутый чердак, Сменяли в кинозале стрёкот кадра: Чапаев в бурке, вдох перехватив, В грудину скачет... Русская эскадра, Цусима, в топки сбросивши кардиф, В пучину поглощает броненосцы, Цвет русской чести – волглый, волновой; Белеет чайка, жалобно проносится Над пьесой Чехова, над спящею Невой... 2. Я сплю. Я вижу сон. Проснусь, быть может, Когда-нибудь, вернусь в родные дни, Туда, где солнце, пёс забавно гложет Обглоданную кость и ребятни Доносится, и птиц весёлый гомон, И жизни впереди, хоть отбавляй... Когда-нибудь проснусь, а нынче комом Подходит к горлу – Тихий Разгуляй, Краюха города, в котором все уснули, Нет никого – пустых людей стада Пасутся, мёдом пахнет мёртвый улей И косами, зловещая страда, Последние сбирает урожаи: Усопшие, уснувшие навек... Надежды подворотни нарожают... Вновь прибывшие – очередь калек, Растянется к иконам без улыбок, Конца и края нет таким хвостам! Мой одинокий сон, к рассвету зыбок И вскриком тихим должное воздам: Стареющим секундам, что по кругу Выгуливает римский циферблат... Во сне – цветы на грудь – любимой, другу; Во сне – воображением богат Мятежный дух, Проснуться бы, отныне: В веках иду, блаженным нищим, хохочу, До слёз, из рук рывком судьбу отнимет Суровый молодец, я к земскому врачу: Молю – душа озябшая, больная... Мне сон бы этот страшный – умертвить! Вдруг, в пелену молчанья пеленаю Высокий вскрик и плачущая нить Вернувшегося клина среди свежи Притягивает взгляд, и даль близка: Со вспененным разливом побережий, С взмывающим раздумьем костерка... Я сплю во сне, в котором вьётся песней – Высоких дум прозрачный хоровод И пробуждение, и плавность крыл чудесней, И смерти нет, разлук смертельных наперёд! Религий нет, нет государств и будней, Нет миллионов, плоскостью простых! Я сплю от всех, всё глубже, беспробудней, Восходит в жизнь нерукотворный стих... 3. Среди ходячих истуканов, Среди «За Родину!» стаканов, Там, где пьют молча третий тост, Где разговор о жизни прост, Мой брезжит сон, Как ветерок под Вязьмой в Сорок первом, Насыщен гарью, стонами, бинтом Охвачен, с перебитым взрывом нервом, С отложенным до завтра, на потом, На старость лет: «куда живём все?» вскриком, Мой сон укрыт шинелью в поле диком. Витает над уснувшей головой, Доносит цвет оживший, луговой... Во сне : летаю на коне на красном, воздымая Охрипший голос – к Богу, к солнцу дней. Пью с жаждою пустыни воздух мая, И нет на свете – преданней, верней – Порывов к счастью, чем мои исканья двери, Ведущей в оторопь, в случайность, в смутный ряд Свободных бликов – мне свечой в ладони верит – Романтик века, и со мной заговорят, Во сне, конечно, птицы, звери, побратимы Пространства торжества метаморфоз. Полёты рук моих неукротимы! Мне мёртвый на телеге мир привёз – Уставший сон, в нём в унисон, как на груди медали под Берлином, Звенят, звонят слова колоколов, Вечерняя заря в наряде длинном Хрустально прикоснулась: «Будь здоров, Спи, мой хороший, сладко и вальяжно, Всё только сон, забудь, воспрянь, воспей Возлюбленности, искренней и влажной, Пой беззаветно, словно соловей!» И я остался в этом сне благословенном, На все четыре стороны исчез, Лишь пением ночей, в предместьях Вены, В предместьях памяти, где горестей в обрез, Я жил во сне.. Но, вдруг, решил проснуться: Вокруг опять : мещане, пустота. И бьют на счастье головы об блюдца, И речь и мысль – до воровства проста! Но нет судьбы иной : Голгофа, выбор: Бессонница, забвение, двора Весенний воздух, отражает Выборг И Петербург – удар из-за бугра; Горит Москва, Смоленск, пошли ракеты Последние, в ночную прорву глаз... Все обнялись, спокойно, сон мой, где ты! – Губами молвить. В распоследний раз. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124032106458

43. Цикл "Исполнение слова" Поэзия требует от читателя – не просто беглой проводки глазами по строчкам, в расчёте на готовое, но провозглашения – многократного прочтения текста вслух с подбором интонации, темпа, ритма, с расстановкой звуковых акцентов. Поэзия – это звукопись слова, это звуконосные смыслы, объёмные, а не плоские как в стишках, находящиеся не на поверхности (как у стишочников), а в составе некой анфилады – в состоянии движения или перехода, перетекания из одного в другой. Поэзия обязывает каждого прикоснувшегося к ней, даже случайных, неимущих в поэзии авторов стиховых поделок, стать тружеником словесности, золотодобытчиком самого процесса взаимодействия с поэтической речью и поэтическим видением, поэтическим взглядом на вещи и мироздание. Тайное очарование искусства поэзии потому и является ТАЙНОЙ, великой дверью в иное (высшее по сравнению с человеческим) состояние сознания, что доступно только тем, кто обладает КЛЮЧОМ, читательским опытом взаимодействия с прекрасным, навыком обращения с поэтическим текстом, в котором профессионалы или талантливые читатели, читатели в развитии ввысь, ищут не мгновенного содержания «на блюдечке» и «хорошо прожаренного шашлычного смысла», а погружения в состояние магического обольщения от взаимодействия всех органов чувств с удивительно сложенной, слаженной, тонко сотканной словесной тканью, «содержание» коей является процессом её озвучивания, провозглашения, проживания от собственного лица и со всех возможных сторон! В добрый путь, первооткрыватели чудесного! Мандельштамовское понимание слова: «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны...». "Поэтическая материя не имеет голоса. Она не имеет формы точно так же, как лишена содержания, по той простой причине, что она существует лишь в исполнении" Осип Мандельштам «Полон музыки, музы и муки..» Осип Мандельштам 1. Уста работают, улыбка движет стих, Умно и весело алеют губы, к нёбу Язык прижался и концерт «от сих до сих»: Сейчас начнётся Гайдн, близко к небу. Коснутся скрипки глаз моих смычком. Святой елей из недр виолончели Прольётся в бездну, смолью с молочком Ночной туман опутает качели Взмывающих и падающих рук Колдующего дирижёра в чёрной рясе. Глаза вернутся к звукам, сделав круг... Висок пульсировал. И смысл на вдохе трясся, Пытаясь в форме писем уцелеть Отца к блуждающему в долгих дюнах сыну, И жажда стала жалостью на треть, Приманивая слух, как костью псину, Молитвой звуков, кончен звукоряд: Прощался залпом с залом : Франц Иозеф Гайдн. Прощались с жизнью, столько лет подряд, Глаза, озвученные в слове, к славе найден Великой тайны путь – видна тропа богов – Там назван зов и звук поименован, Там нарастают волны южных берегов И Бог насвистывает Баха в стиле новом. 2. Шаги секундной стрелке в такт, в окне, вручную, занавеска Сдвигает тишину и ключ, вращением в замке к шумам примкнёт; И чайник на плите задумчивость освистывает резко, И клавиш чёрно-белый строй - аккордом вопросительным примнёт Владелец пальцев тонких и усталых глаз, вздымая Грига Под потолок небес, в объём, где плач рыдал вослед аресту только что. И топот лестниц вниз, разлука под конвоем, немощь вскрика – Дополнят шум – тумана, с рукоятками наганов, решето... Ввысь сходит лавою молитвенная сага – Колеблющимся смыслом, словно пламенем, объят Словесный небосклон. Молниеносное молчание зигзага Случайности – строка : старик вновь видит кувыркающихся львят На побережье сна, в окрестностях Хемингуэя, Ойкумены... Вдруг, жернова губастых жирных жадных ртов Храп перемалывают, мерностью отменный, И кровь агонии всех загарпуненных китов – Гул сотворят – тысячелетний лязг иль хорда – Гиперболы моей – двуногий ужас тьмы больной! Конквистадоров в алебарды вера твёрда И бранденбургский шаг с шинелью за спиной – Наполнят воздух дробью б а р а б а н а : Смерть марширует в будущее так, Что день, отчётливо похожий н а б а р а н а, Уставится в зияющий бардак – Покорно, ненавистью переполненный, враждою жуткой : Вновь факелы и вскинутые руки, копоть криков вновь видна; Нет между датами рождения и смерти промежутка – У одержимых – яблоко червивое глазное, взгляд без дна! Лишь ярь шипит, шевелит щупальцами мыслей загребущих – Шальная шастает история борьбы с врагами, шерсть кипит На головах и этот смрад от пламени, Хатыни пуще, Не погасить дождём, стекающим с плакучих веточек ракит. 3. Ауканье здесь однокоренное : Сгубили губы Сологуба. ГубЧК. Парабола Параграф, Паранойя... Царевич – Углич. Мандельштам – чека Снята с Гранатного, в тридцатых, переулка, Чтоб взрывом смеха начисто снесло Пыль с занавесок, под руку прогулка: Из гипса девушка, походка и весло. На щёки – грим. В Нащокинском – бумага, Тиха, как слух квартирных стен, окно С хорошим видом на барачный лай ГУЛАГа, На волоком бессонниц волокно. 4. Всё, что певучестью пронизано – навеки Стяжает ценность – движет мир, вращает путь Живой спирали, по которой человеки Восходят в бездну иль нисходят как-нибудь. Агония и имя Агния – певучи – Породы дерева для Страдивари и Амати. И если голос нежно сможете, то выжимайте – Из крепости красот, из пропасти созвучий! Певучи ночи, взгляды к звёздам продлевая, В туман укутаны все воздыханья трав. Оглохла музыка молчанья заревая И темень бродит, все приличия поправ. Колонны, где-то под Коломною, певучи : Роняют клавиши в ночь – «Лунную» – в земное. И в л о н о л е н и л а н и следуют за мною... (1) Ковчег колеблется свечей во тьме плавучей. (2) Ковчег колеблется во тьме свечей плавучей. 5. Сток слёз горячечных в казённый воздух лет – Высокий паводок – затоплен путь по локоть В крови, живём, живьём забрызганный поэт, Вдруг, начинает в слове – ахать, охать, окать! Охота началась: лай скрипок смел и свеж: На атомы звук расчленяет физик Шнитке. Голодный Ленинград взял истины рубеж... И вновь цветы кладут, промокшие до нитки, На плоскость надписей, на плиты под ногой, Повисшей в воздухе – Остановите стрелки! Аккорд наглеющей симфонии, нагой, Как грохот выпавшей из рук тарелки, Сменяется затишьем, но уж подал знак – Во фраке чёрный человек – пошла «Седьмая», По головам пошла, идейно Пастернак – Стих упростил, когда-то, среди мая... И лишь одна гортань на всю страну Вселяет в воздух, тихие, как тени, Седые трели, терций старину, Гимн сердцевины срезанных растений! Губами – гарь и свежесть, зовы перелётные продлю в верха, Вслед Мандельштаму чту раздумья о созвучьях... Гармонии, гармоники из соболей раздвинуты меха, И перья Штраусов развешаны на крючьях – Дубравы венской – славным таинством замедленно, смотри, объят Облёт трагедии судеб – зарёй певучей! Сбой ритма, бой мой с простотою хуже воровства, вслух обелят Над облаками воцарившиеся кручи... Спит Гоголя, засыпанный песком песочниц, звукоряд. И тренькает капель под три блатных, с карниза. Иссякла жизнь, тому назад годов десятка два подряд. На шпагу с шашлыком гул гогота нанизан. 6. Виртуоз чёрно-белых клавиш, Поводырь казуальных строк. -Может, эхо от слов оставишь, – Обращаюсь в глаза, но строг Провидения лик – забытым В сонных глотках застрянет гул Фортепьяно строки, за бытом, Посреди броненосных скул, – В злой пучине Цусимы, найден Будет, вечность спустя иль год, Беглый почерк прощанья с Надей Лейтенанта морских широт. Так закончат паденье звуки В толщу мраморных волн сюит. И раскинет, как в «Чайке» руки, Крылья белые жизнь, и свит Будет аистами на крыше Дом для радости вешних глаз. Доницетти доносит, тише, Волны скрипок, в последний раз. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124032700077

44. Цикл "Соловей" 1. Соловей Над драгоценной каллиграфией ветвей – Проснулись и, захлёбываясь соком, Заполоняют вечер – вчерне соловей Вычерчивает зов в краю высоком. Нет, не пора ещё, но звук, покинув зоб, Как птенчик на крыло – слегка робея, Вдруг, взбаламутит хвойный прах лесных особ, Склонившихся под натиском борея. В кровь потеряется, вновь восхищает ночь Наполненной слезами тягой к счастью. И будут воду с неба в ступе пня толочь Удары нот, разъятые на части. Трель удлиняется. Захлёбываясь, спит Звук малахольный где-то в гуще кущи. Самозабвение в журчащей мгле ракит. И тень от стрелки кажется бегущей – По циферблату на запястье – без пяти До звёздной полночи? Гораздо ближе Час умолкания, оглохнет взаперти Болотный смрад привидевшейся жижи... ...От океанов кромки до вершин судеб Раскинулась и ждёт, сквозь жизнь, напева Земля людей, и, будто взвешивает хлеб Ладонь в Блокаду, шлейф теней налево – Легчайших вздохов... В голос ластится родник Промокшей речи к снам: Брег Балаклавы Пространный посвист ветерка роднит С просторным именем страны двуглавой. Смеётся плач ступенчатый – в горсти Нет места – слышно пропасть перелива Глубоких всхлипов... Мне бы радость обрести, Для добрых пожеланий всем : «Счастливо!» Над драгоценной узнаваемостью врат, Ведущих в к р а й земной, сном прирастая, Стяжает голосом, пернатый вдаль собрат, Побег на небо! Хлещет песнь простая... 2. Шаг из окна Шаг из окна – В разгар или в начале Рассвета, года времени, сезона... Как капля красная на полотне Сезанна... Вы просто никогда не замечали, Не слышите – разбившегося оземь – Седого вскрика – кости тел отвозим На белых с красными крестами Каретах помощи, местами Врывается в пространство счастья – вой... Деревья с непокрытой головой, Весенним шумом провожая, Шагнувших, возвративших, из рук в руки, Дарованные радости и муки – Молчат и ждут дождя, чтоб капал, капал Прозрачно падал – шелестом почтил Шагнувших взрослых деток, чтоб почил На миг – весь мир этот кромешный... – Вы слышали как плачет дождь? – «Конешно»... Блеск лунный прислонился вглубь к каналу... Как кровью, истекает ночь помалу – Минутами и сонмом лет – мелькнули, Промчались, промотались, извели Звёзд тлеющих углы или угли... И как теперь, как пережить всё это – Мой каждый божий день, мой день поэта, Шагнувшего в распахнутую мглу?! Часы напольные озвучат тишь в углу Какой-то комнаты, глубокой, со свечами, Давно поникшими, с погасшими речами... И сотни книг упрятаны за стёкла: Плеск волн Эллады спит и мудрость Фемистокла; Там вскинутые руки трёх сестёр, Козьма, который на язык остёр... Москва сдаётся с юнкерами вдоль бульвара И Петербурга проклятая свара, Судьбу сменившая и отменившая царя; Там в Моонзунде выбирают якоря И дочерями предан Лир, и лирика в обложках – За стёклами, озябшая немножко, Умолкла в затхлом веке – Двадцать первый – Пустой, и тканый облик, дух Минервы Каким-то чудом помогает полотну Стиха – явиться вам, я времени глотну Смесь оглашенную, пьянящую и злую! И вдаль смотрю, как если бы целую Любимую, я – небожитель из окна Шагающий в стихах, и кровь видна На плоскости, разбившаяся, пятна Глубокие и полночь необъятна, В которой – нарушение предела – Душа мятежная, разбившаяся, рдела, Распластанная, сразу после шага... И окон хватит... Только бы отвага Не ткнулась – в твердь казённых послесловий – В навоз говяжий, вяжущий, коровий... Здесь все молчат вокруг, как будто так и надо: Ад среди нас, мы все с рождения в аду! Но как же : дней любви счастливая отрада И грозди солнечные яблоней в саду? И встреч рукопожатье, и за друга Жизнь без раздумий отдаёшь в бою; И в море оседающего круга, Оранжевую благость, вдруг, пою На берегу, в обнимку, шелест брега, Безмолвный свет подлунной прелести парит И брызги грохотнувшего разбега Об кромку Крыма, Мальты, мельком остров Крит, Как будто знает что-то, критикует «чистый разум» Канта Простым соитием вечерних облаков над головой. В Ла Скала сколы дней минует голосами «Иоланта», «На голубом Дунае» волны под смычками над Невой... Куда же деть всю благодать, всю радость эту, – Сопроводившую, подаренную мне, Весной идущую к последним дням планету, Ужели только это – шаг в окне – Остался? ... Нет, не только... Толька, слёту Врезает «велик» в гущу ребятни, И смех, и уподоблено полёту Паренье сумерек, вместившее огни. Мы вслед бежим, бежим, догнать не можем Круги вращенья металлических колёс, И удивленья кость слюняво гложем, И Левитан не только, и не столько Плёс Писал, но облик глаз души ведомой Кем и куда неведомо, но грусть: От сада с вишнями до самого Содома, В веках не умолкает, ну и пусть... И кто-то умер за всех нас сегодня, Погиб вместо тебя, иль канул ввысь Окна, и мчится маленький негодник, Не знающий зачем мы родились, По улице давнишнего посёлка. И не догнать, и только пыль столбом. (1) И тычется нагруженная пчёлка (2) И тычется натруженная пчёлка Лбом меховым в цветочек, в дне благом... 3. Мираж Глохчет свежесть и зобом, и ртом, И не может никак насладиться; Не откладывая на потом, Потом мороси вымокрив лица, Хорохорится вслух строк моих Безнадёжно-бездомная тайна. Погибает изысканный стих, Претворяясь всесильным брутально. И на выбор ему: из окна Шаг, снотворное насмерть, иль вену Перерезать, эпоха видна На ладони, он знает ей цену! Но с улыбкой, строка за строкой, Окрыляя весной безупречной, Он идёт, миловидный такой, По парящей, нетронутой, млечной Простыне, плащанице судьбы, Счастлив очень, таких поискать бы. На руках в путь последний – гробы, И невест – на руках, вплоть до свадьбы; И вокруг тишина мёртвых дней. Только ты в нём да я, и немного Стало двигаться к смерти страшней, Отстраняя церковного бога – От надежд, от убитых детей, От всего, что творится, помалу, Мы не ждём больше – вслух новостей – Нас сирены направят к финалу Человеческих дрязг и потуг... Мой изысканный бродит, так надо, Как жираф, знать не зная разлук... (1) Стих-мираж возле озера Чада. (2) Стих мираж возле озера Чада* * реликтовое озеро находится в центральной Африке на территории четырёх стран: Чада, Камеруна, Нигера и Нигерии © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124041005601

45. Владимиру Высоцкому Это стихотворение не посвящение, а именно обращение к Высоцкому, обращение поэта к поэту и оно может быть до конца и объёмно услышано, понято только поэтами или читателями поэзии, ни в коем случае не участниками стишочничества и стишков. Я ставил перед собою, в том числе, задачу - создать строки, с трудом поддающиеся любому из расхожих ритмов, поскольку мне хотелось, в данном случае, заставить работать глаза и губы читающего в режиме охвата текста не построчно, а глубокими и большими смысловыми и художественными отрезками - на одном вдохе произносить вдвое, втрое больше поэтической материи, чем обычно это бывает, например, в песнях или просто в односложных и однозвучных бездарных поделках, то есть в стишках. Я обращаюсь к Высоцкому - о том, что знает только он, поэт, и знаю я, поэт, подчёркивая, что ничего не изменилось под солнцем, что стало только хуже, что простота, которая хуже воровства, инфицировала пустоты бытового уровня сознания и пропасть между поэтическим взглядом на мироздание и то что в нём творится и взглядом обычного, пусть даже добропорядочного человека, только увеличивается вниз и вширь. Поэтам негде приклонить головы, поэтому мы тычемся по углам современной тусовки, попадаем в пустое окружение "прямоходячих людей", и оказываемся на полосе отчуждения, в забвении, наедине со всеми. Но небожительство на земле - единственное условие существования вечного посреди временных, так всё устроено, так тому и быть. Остаётся только держаться, с улыбкой, чтобы не догадались, не ведали то, что творят, чтобы поняли что-то, спустя десятилетия, под занавес жизней или так и остались в неведении, но сохранили свою собственную скорость познания... Эта пропись охрипшей гортани, в написанном виде, Словно лебеди на скотном, будто в голос плач за свадебным столом – В кровь чужая, к глазам ни при чём! – Грохни дверью и выйди – В ночь из затхлой кубатуры, чтобы совесть, чтобы стало поделом : За посмевшую прочь душу, за озвученную груду Человеческого мяса под ударами верховных мясников; За высокий гимн проклятью, о котором не забуду; И за падающий звон колоколов внутри, в нутро немых веков! Тихо сохнут от тоски на бельевых верёвках срока Ожиданий, в створе улиц, разбазаривших смерть, жизни всех жильцов... Захлебнувшимся любовью – белобокая сорока Весть несёт и в сапожищах с воронками топот потных молодцов – Ночь доносит – голос жилы рвёт, и струны сталью брызжут Раскалённой – зал застёгнут наглухо, застигнутый врасплох венец Страшного творения – застыл, как вкопанный, и брезжит, Сквозь просроченных надежд туман, по локоть засучивший, рьяный жнец... Эта пропадом пропавшая на лучшее... – кантата : Судьбы русские душою, хор ветров, медь труб, вобравшая погром Обезумевших пожаров, кони, мчащие куда-то; И грохочущий за горизонт событий день, и выловлен багром Посреди морей – весь в белом офицер – живым топили – В рёве голоса, на все года вперёд, мятежный вскрик мой по ночам! Пусть, юродивый Василий – у Блаженного – кобыле Крутит хвост, срываясь в хохот, глядя муторно в глазищи палачам! Спит ворованный угол покоя, стареет сон, в дебри Распоясанных смыслов – не лезь, без особой потребы и тяги, Беспробудный прохожий, поэта и пропасти дерби – Видно так суждено – в три аршина любви уместят работяги. Как не спой этот мир – не проломишь, всё хуже и хуже: Глянь, двуногий сидит гегемон, суть разбитых корыт истекла Сквозь ладони старух, утонул лучик солнечный в луже... Захлебнувшийся в скорби, умещённый в гранёный объём из стекла, Тост стоит на столе, крытый хлебом, в разгаре охоты На волков – Бог молчит и слезится с икон, вынашивая бузу На корабле пиратском, вдаль, и упереться охота – Бревном застрять в своём, холодным страхом переполненном, глазу! Вернуться в дом, к подножию вершин, к тоскующим видам, За мгновение до – с губ сорвавшейся отчаянной строки, верну Небожителям Небо и молчанием в лица выдам – Как слезами и кровью умылись мы, насмерть пережившие страну. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124041507462

46. Цикл "Поэзия на все времена" Свойства поэтической материи : 1. Высшая, по сравнению с любой прозой, концентрация речи : от замысла до исполнения и как следствие – пиковые эмоциональные состояния. 2.Трансцендентность : язык исполнения и взгляд на вещи – фактически – перевод с небесного на земной – сколько бы ни было «земного» в поэтической материи – она всегда устремлена в Небо, она создаётся не для земной жизни, не для земноводной души – для небесной, для души, выбиравшей Небо, как родное состояние жизни – для тех, кто восходит прочь от человеческого выживания любой ценой. 3.Непознаваемость – иначе, чем через звукосмыслы или посредством умения овладевать содержанием как процессом – «содержанием процесса» (чтения) В идеале – эта троица свойств дана произведениях поэзии в совокупности, составляющей магию слова. Магия слова – это встреча на перекрёстке, это явление взаимное, это взаимодействие источника магии (поэта) и путешественника по волшебству (читателя). Только равные уровни восприятия поэта и читателя гарантируют свершение магии, то есть возникновение изменённого состояния сознания. Волны звуконосных смыслов, или объёмного языка, или метафор анфиладного типа, которые генерирует талантливый поэт – этот лазерный луч или сгусток поэтической материи – вступает в резонанс со встречным, не менее концентрированным лучом читательского восприятия – голосом, знанием и опытом взаимодействия именно с поэзией, а не с её подобиями, в виде, например, хороших стишков. Волны словесности и восприятия – на одной частоте – на частоте незримого и нездешнего. На этой частоте – Слово не раскрашивает действительность, а производит достоверность, на этой частоте свершается умирание «куколки» и рождение «бабочки», когда человеческую жизнь, так или иначе, покидают в пользу Бесконечного, а не раскрашивают в угоду временного и временно'го. Возникает унисон – излучающего и воспринимающего – поэта и читателя. Искатель и беглец из мира образованных обывателей встречается с долгожданной возможностью для мятежного побега, шаг встречается с кромкой пропасти – так начинается магия слова, выраженная в эффекте заворожённости сказанным, безудержным доверительным погружением в новое состояние сознания, в котором читатель становится читаемым, взгляд «со стороны себя» заменяется на взгляд со всех возможных сторон – возникает невозможное – не мыслимое словами, но мыслимое как совокупность звуконосных сигналов, превышающих словосочетания, метафоры, эти маяки в шторм для корабля воображения, они не дают разбиться о рифы частностей, они НАД волнующимся морем чувств, они на порядки сокращают, сберегают курс и путь – возникают эпицентры сути, которые неизмеримо глубже, чем заявленная тема, чем привычное понимание содержания произведения – высвечивается главное «содержание» поэзии – в виде созданной талантом поэта возможности для безграничной интерпретации сказанного, но так же и для единственного в уникальности своей словесного решения уравнения со многими неизвестными, которое выстраивает язык поэзии – иначе говоря, созданы условия для свободного падения воображения в высоту нового уровня реальности или Неба! Изменённое сознание – изменено в сторону новых возможностей – когда не только потребляешь, но и преобразуешь пространство, когда дополняешь усложняешь действительность до уровня достоверности. А достоверность – по отношению к действительности – это мир, в котором «есть» и «могло бы быть» чувствуют себя на равных. В этом мире – в мире так называемых богов или небожителей, в мире смешения возможного и невозможного – над «НИЗКИМИ истинами» обывателей (со стишками или с мешками простоты, хуже воровства) царствует «нас ВОЗВЫШАЮЩИЙ обман». В известном смысле, на Небо нельзя попасть – даже после остановки сердца – небо не загробно, но загоризонтно, и за горизонт привычных представлений и отношений – уходят мятежники духа – искатели нового состояния сознания, новых возможностей, новых соотношений цены и средств её достижения. На Небо попадают, будучи на земле. Или не попадают, умирая ещё при жизни. Действительность – это то, что ТЫ знаешь или не знаешь, или то, что существует всего лишь как «правда». Достоверность – это то, что знает ТЕБЯ или «знает ТОБОЙ», или то, что существует в качестве правдивого вымысла – «нас ВОЗВЫШАЮЩИЙ обман». ------------------------------------ Итак, ещё раз, три ключевых свойства поэтической материи: 1. Высшая концентрация речи : пик чувств, анфилада сгущенной образности 2. Трансцендентность: устремлённость в Небо, язык неба с переводом на русский 3. Непознаваемость иначе, чем посредством звукосмыслов, голос речи, речь с голоса А теперь, с учётом вышесказанного, попробую явить с помощью трёх стихотворений - концентрацию, трансцендентность и непознаваемость поэзии: 1. В лестничный проём Залакирован сход руки, Скользящий вниз, опережая, Как будто шелестом реки, Шлейф эха – лестница чужая В старинном доме, спит спираль: К чугунному литью – перила Прибиты... Нет, не пастораль... И тело вовсе не парило, А бросилось! Заполонив Тяжёлой кровью сердце, груда Из рук и ног, как всплеск на риф, Как на Офелию Гертруда – Блеснула – прорва, пропасть – лик, Простенки бездны, вдруг, явила – Упавший насмерть панталык*... -Нет, звука не было, я выла Ещё как будто в животе, К десне впритык – крик на подходе... ...Стояла... Будто живы те : На в Чердынь спящем пароходе, Луну вёз на штыках конвой... Злой вой, истошный, вдруг, узнала... Стон падал ввысь...Ты, волевой, Мальчишка, суженный, финала, Как бы и не... Опять провал : ...Мы взгляды скрещиваем бегло, Ты поцелуем речь прервал.. И щёк зардевших помню пекло, И как обрушился стеной На нас, бегущих, – ливень шаткий; И звёзды, и простор степной, Ушами стригли ночь лошадки... ...Удары сердца взаперти, Пятно, в глазах темнеет что-то, Пронзает, нет ногам пути. И захлебнулась, вдруг, икота Рыданьем... -Больше никогда Я не увижу голос, Боже... Кружились: голова, года, Дома и чувства стали строже, Покойнее... Как глубока Боль...Матерь Божия... Святая.. В рот, будто влеплена, рука Сжимает крик, и оседая В покрашенный бетон стены, Теряя связь с картинкой взора, Я знала – чувства сочтены, И дни мои, я знала, скоро... 17.04.24 *панталык – здесь, по словарю Даля – толк, порядок, смысл 2. Надломленный сургуч Манит надломленный сургуч Всех в прошлом будущего прожитых апрелей. Съезжают медленно слова, как с аппарелей, С возвышенности чувств – на плоскость пополудни... И мысли тронут время, будто лютни Озвучивает струны музыкант, Трувер, и вещь в себе подарит миру Кант... Дискант, Диктант, Гигант, Гонг Ганга Гвалт Гонконга... Вьетконговцы, Иконки, Тянет конка : Трамвай по Шуманштрассе, взгляд Эмиля* – В раскрытой настежь книге – Кто там? Мы ли С тобою, взмыли, современник вековой, Качаемся, счастливые с лихвой, Въезжая в рукотворный мир словесный? И колокольчик, падая отвесно В брусчатку детства, стронет с места наш вагон, Плывущий приключениям вдогон; Туда, где Невский оставляет с «Носом» нас, Где Фридрихштрассе вдоль Тверской творит рассказ : О том, как уступал Сайгон Ханою, Как в переулке майском окна мою; Как волосы, подкрашенные хною, В стране Советов – капали на Хлою В потрепанной легенде из Афин, И взмыв руки сопровождал дельфин На траверзе улыбчивой Алушты... Вы смотрите на голос дня, Не уж то – Вы можете себе позволить волны звуков Артиллерийских залпов – пальцем бродит Жуков По карте – строчки Бродского и стрелки, Зло звякнув, будто вилки об тарелки, Пронзают Третий Рейх, устроив клещи Агонии фашизма... Солнце плещет Высоким чувством воздуха морского... Не понимаете, Но что же здесь такого Плохого, Просто вслух читайте взвизги Осоловевших птиц, расслышав брызги Шампанского на люстрах что развесил незадолго До краха крох, прощаясь с чувством долга, Последний Елисеев... Саблей Скрябин Отдирижировал гул мятых виноградин – Стекающий, пунцовый и хмельной... И снова: Ганг и гонг, И снова стал Ханой Дождливым памятником слов – пустым Сайгоном, В котором, упиваясь самогоном, История творила суть людскую... Но я, отныне, больше не тоскую – По выцветшим листкам календаря! Мне, эдельвейс срывая егеря, Трассирующей массой пуль Кавказа Начертят карту странного рассказа, Перемешавшего – пространство, время, краски, С зигзагами проржавленные каски И трёхлинейки наших перевалов... Мне солнце поимённо раздавало : Непокорённый дух и блеск вершин, Рывком с медалями, усатый звон старшин На выщербленной паперти Рейхстага; Мне – по щекам стекающая влага Тысячевёрстных слёз – молчаньем дорога! И вновь дорога, вновь бескрайние луга Цветущего воображения – застыли Правдоподобия расстеленные были, И ждёт, манит надломленный рукой сургуч: Пакет простора – сгустки сизых туч, И осыпающейся кромкою могуч Мой шаг над пропастью, Мой взгляд идёт по кромке острой неги, Ритмичен, словно пушкинский Онегин.. Остановившейся минуте солнечной – заглядывая в душу, В тени жар-птицы спящий, воздыханием нарушу, Наружу рвущийся из недр веток – голос голый Степного ветра, мне тувинцы и монголы Протяжно разрешат оставить смыслы На произвол судьбы, пусть, Инд и Ганг, вбирая трепет Вислы, Спокойно истекают лунным блеском, Пусть стынет кофе, станет чашечкой на Невском. И не смолкает гул и гвалт апрельского раздрая! И алюминий шоколадки раздирая, Пусть будет мальчик с начинающей движенье губ улыбкой, И аромат кофейных зёрен зримый, зыбкий... Замедлит ход, течение времён... Пусть будет глубиной обременён – Всмотревшийся в меня в зеркальной глади – Седой мальчишка, тише, бога ради, Расслышать дайте: Дольше века, Dolce vita ... И длится день, И в гнёздах тяга к жизни свита. *Эмиль - герой повести Эриха Кестнера "Эмиль и сыщики" 3. Читай в голос! Когда врываешься с размаху В чертоги текста, в строй годов... Топор, предчувствующий плаху, Блестит, обрушить срез готов На гордеца, глядит посмевший – В черноты скул, в разлёт бровей... Удостовереньями «СМЕРШа» Полна дорога, здоровей – Придётся стать душой и телом, И твёрже духом, и скромней Влюбиться в жизнь, и в опустелом Пространстве – в голову камней – Тебе, читатель, будет мало, Ты входишь в Дантов Ад, будь слеп... Жизнь папиросы в пальцах мяла, Скормив глазам блокадный хлеб, Чтоб закурить о долге трудном, Суть строчек сном обременив... Читай! Сквозь сон, как спит в Трёхпрудном Снесённый облик дома, гриф Кружит секретности – над папкой, В которой без вести лежат Сто тысяч чувств, куриной лапкой Танцует текст, и куль деньжат, Добытый службой полицаем... Читай! Всю грязь, от сих до сих, Чтоб оказался порицаем Весь текст, где с кровью харкать стих : Собрался, породнившись с летом, С землёй любимой и родной, Где ветер, за мальчишкой следом, – Качалась – вместе со страной Сырая полночь, запах гари Вломился в ноздри, смачный смрад Сгоревших душ Хатыни варит Очкастый Вермахта камрад... Читай и чти! – словесный облик Постигнув – счастья выше нет, Чем этот, с завитушкой облак Плывущей в низкой вышине, Над жизнью проклятой так быстро, Над тихой тонущей водой Реки, течёт в глубь ночи Истра, И век, красивый, молодой, Уходит вдаль, не умолкая, Гнездится в смутных уголках Птиц необъятнейшая стая... Читай! – с ребёнком на руках Идущий взгляд Сикстинской, ну же, Работай в тексте, вслух паши До пота с кровью! Неуклюже Рифмуй последний грош души! Артикулируй, в топку речи Подкинь мостов – сжигай, веди В чертоги всех противоречий Что расстилает впереди – Твой голос, только твой и нужен Сейчас, вот в этот самый миг, Скорми поэзии на ужин – Тоску всех счастий! ...Вечер сник в ветвях и в лестничном пролёте. Затишье в строчках и без сил, Кто слышит ... -Может быть, прольёте, Остывшим ставший чай! – просил... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124042407070

47. Дожить бы до рассвета Мой взгляд вовсю уже кровоточит. И одиночество бескрайнее знакомо С бездомным ветром – гул строки влачит И засыпает снегом путь искомый. И взглядом этим вымышлена явь : несметный круглый стол, Расселись – наши, всех веков и расстояний, наши! Над всеми реками – склонённой ивы ствол. И эхо от безмолвия катает голоса на дне высокогорной гладкой чаши. Израненного друга – на руках – любимую нести, И пепел памяти, и заживо обняться С последним днём и, вдруг, кого-нибудь спасти : От комьев земляных, от государств, от долгих лет взашей, от низких истин и высоких наций! ...Глазами сотворяю мир иной... Глоток бы океана Ихтиандру, что вам стоит, зачерпните! Дожить бы до рассвета, но волной Об скалы, вдребезги смывает мысль в зените О том, как выбросился на' берег дельфин, И Гекльберри Финн не вынес жизни прелой, И Аристотель над Акрополем Афин Досказывает, как мечта людей сгорела... Обильно расточая кровь, идём, Вдвоём, по территории чужой, застывшей, ставшей зимней. И переселенные в память наши все, и дом... И погасил огни распотрошённый солдатнёю запасною стройный в скорби Зимний. И позади война, и навсегда, и впереди. И стоном сердца не с кем нам обмолвится с тобою. Гляди, мой друг, как вдаль уходим, жизнь, гряди Вослед романтикам, пусть, лентой голубою Лениво вьётся в сумерках веков река, И пусть, мы ничего здесь, толком, не достигли, лишь узнали Как высоченно тонут в бездне неба звёзды и рука Приветствует – обводы эркеров модерна тишины на Обводном канале! © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124052905628 Пошли и не вернулись По мотивам прозы лейтенанта Василя Быкова Мы все здесь – будто бы пошли и не вернулись – В ночь канули, пропали где-то там, В казённом воздухе: соборов, сборов, улиц, Припавших окнами к разгромленным годам. И я (в) бреду с затянутой петлёю, И с похоронкой в сердце ты идёшь... Мальчишкой прячусь от рогожных рож, петляю Между колосьями, всколебливая рожь. И только мёртвым нам не больно, правда, мама! Умершим и погибшим – вырыть ям Просторных, братских, тлеет – с кантиком панама Ребёночка, навек припавшая к углям. И путь один – в снега, где полицаи – Где выбравшие : плоть и жизнь с жратвой. Остроконечная звезда, в ночи мерцая, Роняет холод... Что с того, что ты живой! В тумане – длится повесть жизни – к эпилогу Готов я, ну а ты, товарищ мой, От старости здесь сдохнешь, или, понемногу, С достоинством, как человек взойдёшь домой? Безвременно оборванные жизни! Безудержна борьба за жизнь, кровит Душа моя, на'смерть прильнувшая к Отчизне, Многомогильной тишины расслышав вид. Смертельно раненная правда, умирая, Напутствует, что надо жить во лжи: Среди баллад альпийских, в светлой ночи края, Остановись судьба, средь маков возлежи! И совесть упокоилась. И ветер Затих на склонах взятой высоты. Мой лейтенант, вдруг, рукавом шинели вытер Глаза, средь тихого удушья красоты... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124060503012

48. Глушь трёхчастное стихотворение Просматривая старый фотографии... 1. Эпоха кончилась, порог переступила Квартиры, задымлённой – смутой, сизой мглой предчувствий И бормотанием наполненной, читающих соль текста пальцев... Со сна ли – с о с н а м и качался запах свежесозданного спила – Или в бреду привиделась – такая глушь души – Притопленная гать, коленопреклонённая тоска, ослепших заживо, разрозненных страдальцев – Что задохнулась грудь и захлебнулась смрадом безысходности гортань! Все умерли. Остались : стены стонов, казематов отголоски. Вдруг, бьёт по клавишам, выводит гаммы девочка, «Я умоляю, перестань!» – Летит её вслед паркетный голос, с хрипотцою, плоский... 2. Здесь капли слёз слышны, в висок потоком ломит кровь, в набат – Бьёт тишина и крыльев взмахи серые листают воздух, сытый Глубокой влагой – глушь безумна, и туманом мешковат Край летних сумерек... Ночь продырявлена и плачется сквозь сито, Роняя морось в гущу тощих кущ, вновь распогодилась до звёзд сама Собою... Создаваемая мною, явилась сладко, отреклась От всех намерений и воли, скользнула вдоль застывшего сома, Сама собою удивляясь, устанавливая связь : Между гипотезой Пуанкаре от Перельмана и взглядом в никуда Из глаз моих, глубоких в высоту, которых нет – воздвиглась эта, Несуществующая всеобъемлющая глушь...Года И люди, и события, и дни – исчезло всё, и песня спета... За остановкой сердца – волглая до пят, свисает муть лиан, Колеблются живые струны пламенеющих напевов... – Трогай, Извозчик мысли! – впереди : Весь Царь расстрелян, рушится Ливан, И нескончаемо летишь, глазами созданной, в объезд дорогой. Как оглушает глушь! – я начинаю что-то понимать, и свежесрубленною болью, вдруг, наполняю до краёв – глазного яблока темницу, И ощущаю крыльями в крови – подстреленную птицу налету, И околесицу, рифмуя высь падения, плету, Стараясь в общую картину смысла, с мыслью о разлуках, влиться... 3. Глушь – шельмовала, ошарашивала сходу; Холодного по цвету кипятка Разбрызгивала ковш и к пароходу Подкатывала смолью вод слегка. Утопленникам руки подавала, Лебёдушек хлестала лебедой; В затылок доносилась из подвала, Оставив смерть насильно молодой. По берегу шатаюсь, век за веком, Ночь напролёт, под звёздами, любим, Бреду, в бреду счастливым человеком, Прикидываясь облаком любым, Лечу, шагая по-над лязгом лоска : Эллады, Рима, сонный Вавилон Уводит в тьму сказаний, ветер плоский Берёт мои видения в полон. И снова глушь. От грая и до края. Ждёт взгляда жизнь, чтобы начаться вновь. И любит Бог, вздыхая и карая, Писать «Идиллию», макая кисти в кровь... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124062605114 Ипатьевский синдром 1. Они Не ищите – в их лицах пощады и слёз, И раскаяний не ждите тоже. День июльский сумерками со стёкол слез И ремни затянули, враз, туже На казённых на туловищах на своих, Когда стало в глазищах смеркаться. Разговор в караулке и в комнатах стих, И склонились, как ветви акаций, К пересохшей земле сны окрестных домов, Ну, а в этом, висят в вполнакала Грозди лампочек, полки с рядками томов. Пальцев дробь тишиной понукала... 2. Он Стрелки медлят и время, взмыв стайкой минут, Стойко близится к полночи строгой. К спичкам тянется взгляд, пальцы медленно мнут Папиросу, вселилась тревога, Не сейчас, а намедни, почувствовал, знал, Что готовится казнь, что уж скоро... Здесь кромешная воля свершает финал И схватили, как за руку вора, Чувства душу, крадётся вдоль спящих детей – Тень былого меня – в сгустках дыма. Навзничь лёг дожидаться железных страстей... – Смерть моя, что же, необходима... Но не тронут, пусть, их... От волненья продрог, Задремал чуть на кромке покоя... Семь минут, пусть поспит... Нашей смерти пролог – На всю жизнь теперь смерть и покроя Гимнастёрок, кожанок – отныне, на век – Будут судьбы старух и младенцев! В раз последний – одиннадцать спят человек. От тоски никуда впредь не деться. 3. Вы Мне кажется, что вы вошли – в ту ночь, Вы, твёрдые на лица и поступки, В ту комнату... С наганами... и прочь Гоню тоску свою, но слёзы хрупки, Разбились об пол, вдребезги, молчат Расстрелянные стены, помнят грохот... Вы – обыватели, вы : нянчите внучат, И длится ваша жизнь, под лай и хохот... Я чувствую как жмёте на курки, Как тычете наганом в них, палите... Вы – сиживали в детстве у реки... В расцвеченном под кровь палеолите У вас найдётся ножик в спину тем, Кто враг ваш и пырнёте без раздумий. Вам цените у комнат толщу стен, Взрезаете бинты судеб и мумий! И если цель достойна, то рука У вас не дрогнет : грохот, дым, штыками – В глаза, под сердце, поступь мужика У ваших женщин с крепкими руками – Исполните свой долг – в затылок, в грудь – Останетесь за главного на скотном... – Искусству умиляться не забудь, – Советуйте, приклеив взгляд к полотнам. Вас много, до сих пор и навсегда, Вы ловко кажитесь людьми, похожи Вы на людей, врастает лебеда В могилы, в ваши старческие рожи. И что с того, что пережили враз : Детей, его, своих, подвал расстрела? В а ш грузовик в ту ночь в грязи увяз И Богородица вам в с л е д смотрела... 4. Мы Эти поиски бога и смысла, И раздрай на душе, и в окно Шаг когда-нибудь, вишнями свисла Темень сада вишнёвого, но... Наши слёзы и наш дядя Ваня, Три сестры, одинокие, ждут, Когда в брошенном сне, на диване Солнца луч, когда стайка минут Вдохновенья подхватит, закружит, Вознесёт... Нас, мечтателей, нет В вашем мире, мы где-то снаружи, Не заселены в толщу планет! Мы расстреляны в головы, в груди, Под ногами, наганами – спим Навсегда, тихий ангел разбудит Нас крылом розоватым своим. Обнимаемся, кровь замывая, Догораем огарком, бредём... Нас дорога ведёт заревая, Наши слёзы смывая дождём, Синеокие взгляды – поднимет – На руках – уцелевших спасёт Жизнь иная, возносит: «Под ними Расстилается пропасть высот!» Мы – Ассоль на краю Зурбагана, Мы – Татьяна и Ольга вдвоём, Алексей... Мы в пристволье нагана Вспыхнем, канем во взгляде твоём, Современник в веках, соглядатай, Как Марию добили штыком... Мы стремимся, не знаю, куда-то, Прочь отсюда, наощупь знаком Скользкий пол в этом затхлом подвале, Полном стонов и ужаса глаз. Мы в глубинах высот ночевали, Выше звёзд! – выше всяких прикрас! Мы – уходим. Но кто ж остаётся В этой Комнате жизни в крови? Мы – глубокие звёзды колодца, Облака, хочешь, так разорви На клочки нас, не больно, поверьте, Не подвластны, свободны, легки! Небеса... – адресок на конверте... Капли воска финальной строки. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124062802733

49. Дачный цикл. Июль 2024 1. Окна глаз Скажи мне сушу, на которой происходит ныне – Летящая над морем солнца жизнь, скажи, Как пропасти пропащих рук и марево пустыни – Глазами созданы – витают миражи! Довольствуясь высокою возлюбленностью вида, Из окон глаз – простёрся вдох безбрежный, чтоб Закованная в смерть, проснулась дольче вита, Плывущих по небу, смеющихся особ. Не частные хоромы строить, но ковчег на склоне Горы и лет… Скажи мне – как свершить побег Из душной плоти? Дождь шестидесятых. Плащ болон(е)вый. Не «женский пол», а женской молодости век. Зияющие «Петушки» от Венедикта, где вы Захлёбы чтения потрёпанных шагов? Вот, тонкий аромат мечты взошёл в созвездье Девы И встрял форштевень в скулы дивных берегов! До неприличия понятная широким массам – Не прижилась во мне : страна и жизнь – другой И взгляд, и шаг, вдоль магазина с биркой «Мясо», И колокольчик вдаль звенящий под дугой. На, выпей снег, за умирающего в жизнь на койке Шаламова, за пайку в тумбочке, за нас, Мальчишек, не поверивших со Сталиным наколке, Воздвигнувших свой, в пролитой крови, рассказ : О том, как жизнь вторую дать Серебряному веку, Как умирать вглубь строчек, жить в них навсегда И средь красот взять на руки безрукого калеку, И со слезами праздновать – столетние года. 2. Шинель Укрытый гоголевской серой Шинелью, тенью ставшей верой, Дремал в окопе мой родимый Двадцатый век, не проходима Тоска о будущем былого… День, подавившись жиром плова, Уж не дышал, скончался весь Набор событий, стихла гулом, К виску прилипла чёрным дулом, Изжитой жизни стыла весть. 3. ХХ лет поэта «… жду, чтоб землёй обезлюбленной вместе, всей мировой человечьей гущей… сто лет стоял, буду и двести, стоять пригвождённый – этого ждущий» Владимир Маяковский Летали ангелы в красных галстуках под потолком старинного особняка. Пустела выставка: «ХХ лет работы» ещё не знающего наверняка… Поэта, съевшего собаку на опылении рассудка, Не прочь который побалакать, когда четвёртые, суть, сутки степь и станицы, всё что было – Горели, смерть об рельсы била – жизнь, оглушая мозг набатом, Ужели, дураком набитым… Служил им – псом цепным, горланом? Глаголил : встану, подбоченюсь, Над Ганиной поганой Ямой, – И папироску двинет челюсть, оскал скрывая под панамой… Неужто за отсутствие поэмы – с поклоном, страстной, именной – Отгородил его стеной вождь новоявленный усатый… Пришли младые адресаты стихов, а тех, которые…их нету! Зал полон, но…Шаром здесь покати! Работай, лей кровь вёдрами из сердца, годами ублажай, всю сволочь эту… …На лицо улыбка, с грустью пополам, кое-как напялена. И по лесенке вниз, постукивая каблуками, как по’ столу воблой вяленой, Сходит тело громоздкое и ладони дребезги несут и тень портрета. Кончилось всё : игра в революцию, икра у Елисеева… Холодом жизнь согрета. Эта. Единственная. Отброшенная в сторону. Под откос, под грохочущий лязг товарняка, Под клюв ворону. Не знал ещё : любовь к ненависти, наверняка… Напрочь не знают, громко, острой кромки, по которой… На вскидку, поэт для них – человек просто. На улице урчали пассажирами моторы. Стояла внутри боль – высокого роста! Из окон РОСТА – тьмы короста. 4. Обидели обители В стены карточного домика, Посреди яблонь и гномика, Слышны всплески Соловецкой обители, Видны глаза, в которых видно, как насмерть обидели Целые поколения… В душистом воздухе, по горло, по колено я, Утопаю, время утоплено упущено… Услышу, как Пушкин у Пущина, Нотки волнения, бой сердца, попытку проститься : За окнами домика – плещется голосом птица, Даёт урок безмолвного песнопения – Сносный реквием сонного гения, У коего «ты всё пела» важнее целей и низких истин… И возвышающий обман слезами чистим… Жизнь присутствует облаками над бликами под сенью веток… А человек с камнем за пазухой – до одури меток : Производит действие выстрела в гущу безмятежности птицы, И должен, в ве’ках сомкнутый, в веках, поплатиться Поэт за то, что за пределами карточного домика, яблонь, сосны и гномика Есть на свете белом : чёрствые, как забытый хлеб, люди-наганы, От Порт-Саида до Нагано, От Петербурга до Ленинграда, От Николая Второго до первого поцелуя, Тихо доносится : «Аллилуйя», И волны мёртвой тишины Соловецкой обители Подступают к домику, видно, Где-то снова кого-то насмерть обидели… 5. Хэй, Джуд! «Как будто в корень голову шампунем Мне вымыл парикмахер Франсуа» Осип Мандельштам Как славно мне завязнуть в амплуа, Нечаянно навеянном новеллой: В строке промчится парикмахер Франсуа Вдоль домотканой давней дивной дымки белой. С заилившийся мякотью бокал, Подсвеченный твоим лучистым взглядом. Нас кто-то за руки в пучину вовлекал Свободной радости, доставив бренди на дом. La Dolce Vita в элегантном глянце слов. Из узких трубочек пошиты брюки. В гостях у Кристи : пламени агат, из дров – Степенный джентльмен камин взял на поруки. И саду не прикажешь увядать, В ночь, аромат хмельной взболтнув над стойкой, Мне бы расцвет рассвета увидать, Вспорхнув над сольным утром жизни сонной сойкой. Как я из кубиков слагаю острова! И кубиками льда завален – брюта Сухой мотив, и вечность в сумерках права, Блеск глаз и лунный свет измерив общим брутто. 6. Будка Мы коротаем вечность в будке с видом – Ахматовского типа домичек плывёт... Над звёздным небом – тайну взглядом выдам – И третьего тысячелетия полёт Свершается на этом самом месте : Летят в тар-тара-ры слова, летят домой. По приставной по лесенке возлезьте, Сочувствуя молве о грусти заревой: О том, что все свои погибли, все, кто с нами – Кто снами жил, строкою проторил Путь прочь, кто реял чайкой над волнами, Кто ломом шестерёнки стопорил – Курантов под звездой на Спасской башне, Пытаясь время циферблатов прекратить. Отныне нам баюкать век вчерашний, Укачивая мёртвых кукол прыть. Спит будка имени Ахматовой с огарком : Далёко пламенеет полночи расцвет. Всласть одинок, на фоне кобальтово-марком, Заветный взгляд – из окон тихий свет. 7. В ночь на 18 июля Я сегодня пространство подначивал, Усыпляя улыбкой покой. Высока наша радость, обманчива, Как туман над стоящей рекой. Веселимся до крови ш а м а нами Востанцуем над злобою дней. Голый смех наш увозят м а ш и нами, Чтобы стала усталость видней. Слёз налейте в бокалы и водки нам, Выпьем залпом за тихую ночь – За прислугу, за доктора Боткина, И за то, что не можем помочь В эту темень столетья кромешную – Сестрам, сыну на стульчике, дым Раскалённых наганов, конечно, я Слышу жизнь напролёт, и сидим Мы под звёздами в два по полуночи: Александра – в крови – Николай… И багровые донышки рюмочек На столе… Эх, огнём воспылай, Наша память и свечи водружены На высоких раздумий утёс. И тоску захмелевшего ужина На иголочках ёжик унёс…. 8. Рука в руке Набриолиненные жмутся времена К афишным тумбам, к россыпям листовок. Снам – безупречностью очей, речей – верна, В мужском костюме истина и ловок На локоть, подхвативший мех манто, Чуть с сединою ухажёр из дней фокстрота. Слегка грассирующий джентльмен в пальто Длит уголками тонких губ мои остроты. И будто папироска в тёмном мундштуке, Дымится сущность ночи в створе мрака Уютной узкой улочки, рука в руке, По прежнему нежны, в разгаре брака, Ступаем бережно, нет, шествуем взахлёб, Смеясь, стремясь опередить походкой эхо. Вслед, выдохом – тромбона чистит зоб – Проточной прелести приличный неумеха. 9. Один день в Боровске Когда идёшь и создаёшь её, то жизнь жива : Ажурные – все к нашему приходу – Наличники и в храме на Высоком Покрова Четверг охаживает облаком погоду. К наличности наличников дана любовь, впритык Бездонные стоят вдоль шага глаз белеют окна, В которых отразился русской суши материк, Лет неприкаянных как бы ночующая стогна. Когда сподобишься создать походку городка – Елейную и тихую, с улыбкой, То познаёшь : как восхитительно полынь горька, Как одиноко дом бежит по зыбкой Предутренней, рассветом вспуганной мечте своей, И стелется блаженства блажь, в стихах стихая. И возжигаешь в окнах свет, как будто соловей Сжигает беззаветно оклики пространств, глухая Старуха-смерть, вдруг, исчезает насовсем! Есть жизнь – из глаз, шагами ждёт, сочится Сквозь дождик эхо…Влажный вздох – на наших, ровно в семь, На рукотворных часиках – случится. Спят : соловецкий камень, обелиски под звездой – Удары времени спят, ночью пали колокольной. Миг сотворяю, тот, в котором парень молодой Последней кровью пропитал шинель, с тоской окольной. Непобедимо счастье наших глаз – глубоких встарь. Ввысь породнились с трелью родниковой Иконствующих стен… А ну, звонарь, тихонько вдарь По стенке созданного дня, что здесь такого! 10. Журнал «STORY» В память и с благодарностью основателям журнала: Владимиру Чернову и Елене Кузьменко Не та, не календарная – другая, Иная, высшая, объёмная… объемлющая небыль были сквозь поступки – Разверзлась жизнь и длится, фонтанирует, мерцая в глубину Огарками высоких чувств И судьбы, словно белые на фоне звёзд голубки, Восходят внутрь кладбищенских камней… И кто же в судьбах грозных, кто же там главней : Сопутник вечности душа или душа для душа и для плоти? Страницы отперты. Читаем. Чтим. Живёте – Вы на земле, и вы, вы тоже, может быть, вот эти, Вот эти двое, в небо плачущие дети, Надежду подают – в нутро сошли журнала Их имена, их, кажется, немало Историй вечности – родные палестины – схожи в лишнем Сиротском пребывании земном. Мне дальний свет в кровь нужен в круге ближнем! И бабочки из куколок! Хлеба’, сто тысяч накормившие и переставшие навечно быть зерном – Нужны мне! Я ищу не биографий горельефы, Но подвиги в глазищи бытию. И на руках моих : две бубны с червой сердца, трефы Готовые к разгромному битью. Я слышу – держит Лиза взгляд и руку Куприна. Да, леденеющую. Нет, в голодном Ленинграде. -Люблю смотреть в тебя… Мне страшно… Бога ради. Последние слова в глаза её промолвил… и она Как лебедь без любимого, Окна Коснулась – кромки, днище воздуха, упала на снег зимы Сорок второго, впалый, алый Был миг их встречи там, где смерти нет Для любящих, да где же, есть ли это? Историки и толики сюжета… Родная выткалась на глади простоты Узорчатая мука… Просто, ты, Читающий, Не ведаешь всей радости печали, Которую страницы привечали… У настоящих – вся земная жизнь – разлука, её по капле смерти в жизнь роняет кто-то свыше… И только крылья рук, сомкнув во взмахах крыши Настроенных на долголетья мигов городов, Внизу оставив молодость годов – В последнее виденье включены… И фильма кончилась. Обрыв. Слова черны На белом мраке куцых эпилогов… Цветаева к Арсению – полого, Тарковскому, размыты на песке морей следы от чувства встречи, рано Всё для него и поздно для неё, зияет рана. Расправилась с поэтом, расквиталась Житуха с жизнью, так ей, поделом! И дерзновения истерзанная малость В чужие двери плещется крылом Уставшей Чайки камергерской. Теперь Воронеж вороной, И белый цвет вороны дерзкой; Теперь обходят стороной – Поэтов, это навсегда, теперь без них, отныне, Простолюдины духа в города прут пустоши души пустыни… А кто-то, вдруг решил, писать историю о том, как отрешённая Насильно постарела – душа святого мятежа, Цвета его – Цветаева, свежа Высочеством причастия к завету Стать против всех – подстраивала к цвету Пролитой крови… Так любить дано, Тем, кто погиб безудержно, давно. А у журнала номера выходят в свет, доносится : «Ау!» Горсть потонувших встреч, чудес и расставаний… О дяде Ване на диване читают тихо и молчат потомки, с горсточкой внучат… Упасть, пропасть бы в пропасть сути страсти, Шутливо молвить Аду Данте взглядом: «Здрасти!», И падать, падать, падать, падать в высоту, В ту красоту высоких отношений в ширь полёта Нюансов-пёрышек, легчайшего, как сон, Немого пребывания в разгаре Подобия реальности – поделок Из шахмат, шаек, шишек, желудей, Из мышц, костей и косности людей – Заманчивые выкройки былого, Ухоженные байки, вперемешку С щепоткой фактов, слухов, сплетен, Представив, вдруг, «орлом» парящим «решку», Найдётся сказ о том, как был заметен Вид нищих судеб с птичьей высоты, Как догорят над Пропастью мосты; Как вся разноголосица потока Кают «Титаника» всегда полна молвы, К кому-то бережна, как правило, жестока Рассказанная в виде тетивы Натянутой – имён канва и башмаков, Блеск ожиревших ожерелий, вот таков Удел историй, лыко вяжет ликов, ликующего где-то вдалеке От Маяковского – четы коварства Бриков, Непревзойдённого и неразгаданного всуе, Нагаданного счастья по руке, Седого провидения, лишь дымка, Её, ударами колоколов рисуя, Так чувствуешь, так мыслишь наяву, Да что там, говорить, я ввысь живу: Недалеко от арки счастья, возле рынка, Где прячется в угодьях чувства тишь да блажь… Кого-то бросит из окна на снег Ордынка. Кому-то поздно слишком должное воздашь… Но как нужны истории, такие, чтобы вдоль и сквозь, и навсегда Запечатлелась в тучных праздниках беда, И лебеди, и лебеда, и натяжение лебёдки И аисты на гнёздах, и обмотки Солдат над бруствером войны, и камни Соловков, И смерть желаний, статной старости альков… Всё уместить? – Того не суждено… Страницы поданы. Разверзлось ввысь оно – Невероятных приключений чудо, чрево… Ветвистых судеб высохшее древо. За пять минут до остановки сердца рождена Мечты высокой красная цена… © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124072106570

50. Изнутри наружу Прозрачна свежесть мысли родниковой! Чу, родилась, взошла в ладони, пью, Роняю медленной реальности оковы И достоверность ласково пою : Рассаживая птиц на ветках сада, Разглаживая складки облаков, То в солнечной тени столетий сяду, То разведу на отмели мальков. Мысль обретает форму круглого стола : Смеющийся пророк из Назарета Показывает, как зарёю глаз согрета Летящей молодости лёгкая стрела. И голосом седого Осипа протяжно, Затягивая звёзды в хоровод, По лесенке скользит многоэтажной Вальяжный шум времён, царит! И вот, Вскипает, пенится картина от Ван Бога, В которой хвост начала эпилога Выказывает смысл витков спирали, В которой, с пением, вакханки собирали Отцветший свет увядшего букета… Рисует Заболоцкий мысль ответа Души на рукотворный журавлиный Клин – клином, камнем падающий крик : О том, как сладка сорванность малины, О том, как шествует судьба стихов Марины С петлёю сорванной и чёрных дел старик Разводит руки : так и так, мол, братцы, Не надо было за руки вам браться, Куда-то в бездну жить… Возвышенный пророк, Вытаскивая гвозди из запястий, Закрашивая рыки львиной пасти В цвет белого безмолвия ночного, Роняет на пол мир, меняя, с чувством, снова Сон на прозрачную живую форму сути : Весь смыл в бессмысленности, уж не обессудьте, Непознаваемая вещь в себе от Канта – сочно Стихает всплесками, вдруг, брег дальневосточный, Рог Золотой встречает залитой Закатным солнцем – прибывший народ Из Петербурга, ждёт Окини-сан Свой первый возраст, знаю ныне, сам Я создаю роман судьбы и сутолоку судеб, Усадеб бдения, солому деревень и клавиши имений! И даже рифма рифом, мифом в тексте будет, И тысячи сольются в русло мнений; И создающий приключений книгу гений, Включающий : улыбчивость пророка, Скрип тормозных колодок вдоль перрона, Жестокость легендарную Нерона, Весть что трезвонит, крякая, сорока; И старика из уст морских Хемингуэя, И ветер в парусах над чувством Грея, И многое, и всё, что только может, мыслит быть – Включает мой родник : вдоль клумбы прыть Бегущих за мечтой детей, конквистадоры, Сгребая золото, раскраивают сталью мысль мою, И душит шарф дыханье мчащей Айседоры, Когда я дождь над Англетером в ночь пролью… Пространство жизни – изнутри наружу – как глубоко Взмывает чувство, мысль восходит в глубину Всех взмахов бабочек, которые Набоков Поймал в сачок, и я Мартыновым стрельну, Почти в упор, не целясь, в абрис страсти Бездонных глаз Мишеля, прекратив Высокий поиск смерти и мотив, Им путь телеги бережно украсьте, Тоскливой неизбывности печали – Я Лермонтовым вскрикнув, упаду В скалистый сумрак гор, меня встречали, В закатом окровавленном саду, Седые тени горных перевалов, Ущелий родниковый монолог… Я – изнутри наружу путь, бывало, Замысливал, прокладывал, берёг… … Пещера еле выхвачена светом, Огарком страха, он, в мальчишеской руке, Ведёт их… Что там впереди, во мраке этом, Виднеется, любовь? Строка к строке, Прижались, мнутся, замер рядом с ними, В великом приключении своём. Меня с вершины чувства окрик снимет: Зовёт обедать мама, и зальём, Давайте, тьмой кромешной Тома, Бекки, Свеча погасла, обнялись они и, вдруг, Решился… Оставляет… Шаг… Навеки Не забываем радостный испуг! Из внешних глаз – во внутренние – схожий Угадывается во мраке путь. И мелом уморительные рожи Всех опасений, так им, позабудь, Чужую «объективность», мир кондовый : Там «Боливар не вынесет двоих», Там в лагерях ГУЛАГа тянут вдовы Мужской, приговорённый к жизни стих! Там плоские, как лица, мысли множат, Впадающие в детство старики. Дубеет скальпов чувств скупая кожа И взведены в виски судеб курки! Там добрые глупеют изуверы, Под занавес страданий и мытарств. Соляной кислоты всплеск бледно-серый – Для голых трупов, для сжиганья царств, Расслышишь, если сможешь, мир снаружи, Который надо скопом выживать, Любой ценой и с храпом обнаружит Присутствие души твоей – кровать… Смертельна очередь за жизнью, слёз иконы На всех хватает, тихо очередь бредёт За горизонт и, будто всадники и кони, Мечты убитые, изживший жизнь народ…. Пора, пора жизнь сотворять своей рукою Своей судьбы – пространства нет вне нас! Туманы, пусть, восходят над рекою И слёзы радости, на небо, в первый раз Роняет мысль моя, разбег свободной воли – Трепещет мною сотворяемая блажь: Стал круглым стол, пророк, смеющийся, доволен – Не жертва, жатва счастья, всё отдашь За возвращенье в Дом, за мир, в котором Свершается твоё веленье глаз! И бытие, шатаясь пьяным вором, Исполнит песенку, с грустинкой про запас, О том, как светит солнце понарошку На рукотворный облик вечеров, И самовар пугает струйкой кошку, И в зале «чих»… Ну, зритель, будь здоров! © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124072202730

51. Что есть поэзия? Кто спрашивает, кто же задаёт вопрос: «Что есть поэзия?» – кто врос По горло в землю, в огород, Кто хрен и редьку тянет в рот, Лишь сытый голод утоляя, Кому судьба досталась злая Раскрасить будни, по-простому, Душевно высказать истому? Не тот ли тип, что знает о поэтах : Могилы и страданий календарь: кого, куда… И может кровь пропеть в куплетах; Кто ходит в знатоках отпетых, И чья душа вовсю горда Своим высоким потолком, С поэзией как бы знаком, Лишь уточнить желает браво, Как дружно все имеют право Писать и чуйствовать её, Чтоб победить о ней нытьё Витиеватых индивидов, Со здравым смыслом замуж выдав Её за весь земной народ! Итак, набит вопросом рот : «Что есть поэзия?»… Она… Не цель, она – цена, Она ценна, наверное, высоким тихим плачем… В седую ночь по небу моря скачем, Теряя кровь, теряя седоков, Убитыми в бою, итог таков : Одни лишь кони, в пене и в крови… Поэзией – не гибель назови, А вихрь скачки, понимаешь, Ветер в лица! За горизонт мечты мы мчались… Влиться – сподобишься, быть может, И уснёшь, на всём скаку, пусть слёзы канут в рожь, Их не найдёшь… Забудешь всё : Все сотни тысяч бдений здравых И груды добрых дел и горы злых, Но тот галоп в крови – прочь от земных корней, Примяты, павшими на всём скаку, здесь травы И плачи тонкие коней – Не позабудешь больше никогда : Как горстка слов, безумная, рвалась – В иную жизнь! Подлунная слюда Блестела холодно, выстраивая связь Незримую, ослепшую навеки, Между поэзией и тем, что человеки Поэзией зовут… На всём скаку Пожизненно разбиться! Развлеку Сейчас кого-то… Ну, хлебни-ка, соглядатай Паденья в Небо, смело узнавай : Что нет поэзии, есть только бег куда-то, За горизонт, есть звёзды сквозь сарай! Там ночь, там прохудилась крыша И звёзды льют в глаза высокий свет. Есть слова долго ношенная грыжа И спичкой догорающей – согрет Остывший взгляд, без права переписки. Здесь – без вести пропавшая душа, Смертельные озвучивая списки Живущих, славно гибнет, не спеша Теряет имя, взрезаны потоки Пролитой крови… Цель её – цена! Ценна уходом прочь! Ей друг жестокий – Народ… Распахана вручную целина Горбатой приземлённости планеты – Поэтами и горла сушит зной. В ней вспененные стоны чайкой спеты… Эй, кто остался, милые, за мной, Умчимся в свет, под пулями, в разрывы Злых трёхдюймовок, славен эскадрон Коней и седоков, по ветру гривы И мёртвый смех друзей со всех сторон! …Что есть поэзия? – наверное, найдёте Ответы в звёздной высоте ветров ночей. Там были чувства вскачь, там смерть на взлёте… Целуйте, обнимаясь, горячей – Любимых: Жизнь, как тихо умерла ты! – Срывая голос, грянули в набат Слова… Вдруг, кости Роджера пираты Скрестят под черепом… Вдруг, спит Арбат Во сне моём… Дрожат взаимосвязи Всего со всем… Дар речи обрели : Черёмуха и сухоцветы в вазе, И битые шестёркой короли… … Что есть поэзия? – видение такое : Нечаянно просыпанная горсть Невнятных слов, неслыханной тоскою Владеющий незваный, к счастью, гость – Огромный ТЫ : Юровский с Николаем, Убийца, жертва, соглядатай и герой. Огонь, им в Колизее воспылаем, Спасая пальцем жизнь и встав горой За мужество с мечом в руке – всплеск страсти – Высокий вымысел, правдоподобный миф, Поэзию – вишнёвый сад – окрасьте В вишнёвый сок, сомненья разгромив, Ступайте прочь, сиротства суть хлебните, Ни слов, ни музыки, ни сил, ни языка, Чтобы промолвить вся и всех… В зените Седого одиночества – рука Прощальная. Чуть поднялась проститься, Да не с кем, никого на свете в белом нет, Кроме взмывающей крылами к солнцу птицы… Поэзия – так это же поэт! Тот самый, кто сегодня, жив смертельно, По всем ступеням вниз восходит вдаль! Поэзия – тяжёлый дым котельной, «За боевые…» старых лацканов медаль; Лишь ты да я, да мы с тобою, много, Поэзия – вся кровь. Наружу изнутри. Поэзия – Калужская дорога – Горсть странных слов и странников, смотри – Как слёзно весел вёсел курс навстречу шквалу, Гребцов не видно, только всплесков строй. Незримое, сбываясь, ликовало, Стяжая братство, становясь сестрой – Глубокой анфиладе смыслов, реет Невнятный, необъятный облик – кто ты, Вмещающий и создающий, кто!? Твои глаза создали : звёздные высоты Под куполом смешного Шапито. Ты – лебедь падающий камнем с неба, Ты – лепет войлочной глуши рассветных трав, Ты никогда ещё так близко не был К тысячелетним шелестам дубрав, Как в этот вечный миг отсутствующий или В разгаре сердцевины рандеву : Причины поднимающейся пыли И следствия, осевшего в траву. Высокой ложью звёзд на дне колодца, Так ярко сгрудившихся в створе взгляда ввысь, Поэзия лишь в тот черёд зовётся, Когда с л о в а, в колодец канув, удались! Когда при свете дня – ночное небо Над головой, в глубокой вышине, Находит взгляд, свершая жизни небыль, И ниже неба счастья – выше нет, Чем создающая способность правды фальши: Рожденья звёзд на дне глазного яблока, чем знать Что нужен падающий в небо взгляд и дальше, Нерукотворных слов нагая благодать. «Что есть поэзия?» – высокий шаг из окон! В глубоком море неба – небыль глаз. Прижизненная смерть. Белеет локон Забытой куклы. Стелется рассказ Седого моряка в хромой таверне На надцатой странице, в уголке… И шёпот светится: «Мой друг, поверь мне…» И, вспыхнув, гаснет пламя в угольке… © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124072202940

52. Красота Счастливое содружество вещей : Подсвеченные солнцем дуновенья, В корсете с придыханием Дуэнья; На спелом натюрморте – овощей Изящно скомпонованная груда И взгляд сквозь жизнь, стрелою Робин Гуда, Застыл, застал в стремительном полёте Мгновенье ускользающего дня… Ладонями с дождём, вдруг, обольёте Объемлющего облики меня. Глубь грозной тучи симфонических оттенков. Застывший спрут ветвей, изгибы, повороты… А на Никольской реконструкция застенков… Лучами голоса Лучано Паваротти Просвечивает морок будней, мыслей мелких И подсыпает тихою ладонью кто-то Орешки с позолотой позабытой белке… …Пантикалей, Никею, Дакию жгут готы. Стареет фабула пред «Домом с мезонином» И двадцать пятая глава спит в «Круге первом». Подножный шелест Мандельштама Мнемозина Чтит вслед – словесным, обуянным бесом перлам. Счастливое соитие невзгод С простоволосием плакучим ивы. И в ы… – как цедит эхо вслух фагот! – Напрасно замкнуты и впрок пугливы. Охаживайте ипостаси страстных глаз, Тоните в непролазной толще кадра, Воспитывайте вечность напоказ, Пусть исторгают жерла пушек ядра Вражды тысячелетней, смерть вкусив, Нам нет пути вперёд, лишь ввысь, изгои, Затоплен кровью милосердия, красив Высокий шаг в изящество нагое! И взмахи крыльев ветерка и всплеск ленивый, И стрёкот настежь распахнувшейся жары, Пусть взгляда трут, воображения огниво – Воспламеняют баснословные миры, В которых нет конца и края, нет сюжета, Лишь колобродит смысл случайный, бреда брат. Там можно радовать рассветной сажей лета – Ночную глушь души… Вдруг, брода бред Приснится : ступишь в Валерик багровый, стыло Узреешь Лермонтовым звучный блеск резни, Чтобы забрызганное тело опустило По локоть руки… Всех, Господь, казни! – Ввысь шепчешь громогласно, почерк веский: В посудомойки – заявление прими Из рук Цветаевой – судьба – за занавеской Убит в затылок мир в окрестностях Перми – Последний царь, последний Михаил, Плечами вздрогнув напоследок, ткнулся… канул… Я, обнимая ночь, вскрик утаил И россыпь выстрелов глотал, как горстку гранул. Не зная устали, усталость слов люблю, Молитвенно внимаю душным летом – Алеющему парусами кораблю : Став облаком седым, представ поэтом: На всём раздолье бабочек в степи, На всём скаку под звёздами над морем – Перед тобою, жизнь, пойми, стерпи Желанье, обрамляемое горем, Идти, вслепую, ввысь, за край чудес, Прокладывая шаг на свет огарка. Блеснул беспечный луч, погас, исчез, Но вспомнят, может быть, тепло и ярко, Попытку дерзновенную мою – Превозмогать отказом стол с баландой! Я в лица жижу с пуповинами пролью, Я выстелю расстрельный пол лавандой! Счастливые обрубки лиц висят : Подвешены на крючьях к небосклону. Визг на убой – людей и поросят. И псы вдоль нескончаемой колонны, Раззявив пасти, рвут на части грудь Пространства хриплой памяти изгоя. Прощанье с красотой не позабудь, Исторгнутой – из Рубенса, из Гойя, Из смутного сфумато, из огня, В котором адреса живьём сгорели; В ней на «ПО-2» девчонка, за меня, Вращает очереди смерти на турели… …Я тихо знаю цену красоте. Я красоту внутри – пою снаружи. Когда сорока новость на хвосте Несёт и дождик тихо тонет в луже, Она колеблет думы ветерком, Она доверчива к ладоням, близко, Глубокая, состарилась тайком, Как сгорбленная мать у обелиска… Она чурается трибун и знойных фраз, И не идёт навьюченная в гору. Она – растущих месяцев анфас И профиль, что оказывался впору Размеру памятной доски, предлог Молчать в словах и взгляд ценнее вида; Эскадренная молодость дорог, Эрзацная оказия из твида… Когда любимы, вместе – как красив Лёт облаков под гладью с водомеркой; И ароматов реющий массив, И поиски каморки с тайной дверкой! И вширь красива дальность вечеров, В которых гул и лепет, став едины, Смыкаются с мычанием коров, Озвучивая сумерек седины. Я тихо наполняю красотой Зовущее безмолвие столетий. Стоящий ветер странствий. Миг густой. Вина и града льющиеся плети. Ей падать, будто в омут с головой, В родную душу, в сон цветов и в сонмы Свершающихся мыслей, вековой Качает голос птиц… И речи томны Кустодиевских губ, вприглядку пьют Из блюдечка, истома взмыть готова, В Мытищах, в тыщах блёсточек уют, Дымящий в первой четверти шестого… Сошедшие с небес, мои глаза погружены В морскую высоту глубин и в тайны мегалитов. Мне колыханья яблоневых веточек важны И важно то, как ласково сутулых крыш облиты Закатным солнцем – жительства, и в мареве покой В заветной гуще сада, и скрипичные дают Концерты – заросли, цикады, высится такой Блестящий серп, и отгремевший пенится салют… В даль, не спеша, отходит разговор – От пристани вальяжной темы, слышен Гудок протяжный, холод млечных гор Нахлынет, вдруг, и капли тёплых вишен, Накрапывая грусть, не утолят Накопленную жажду, досчитали Глаза окон – по осени цыплят… Но чудеса страны из острой стали Воздвигнут вскоре вдоль и поперёк. И красота дородной домны хлещет Кромешной сажей… Вечер вскрик изрёк, Объятья рук перерождая в клещи… На затаённых начинаниях улыбок, На вспыхнувших зрачках, На погружённых в прошлое аллеях, Находишь след её, Иль отблеск, отзвук, И увлечённо отголосками болея, С ней породнишься… И отпустишь восвояси Воспоминания о будущем её, Раскинет ясень Причуды свистопляски листьев, светотени, И морем пахнет – тысячи растений Вальяжный, влажный шелест, волновой… И сгинут, усечённые молвой, Все сны о красоте, Её каноны и кануны, Смотреть во все глаза на облик лунный Воображения, Льют звёзды Ориона высокий свет на грани пирамид, Который путь согреет, обрамит… Исполненного в камне фараона Ждёт вечность… Ночь свободна и светла, Мечтания, сгоревшие дотла, Отныне стали звёздами в бездонной Наклонной необъятности высот… Красива ли Сикстинская мадонна? Красив ли, режущий под горло в кровь, осот – Израненного след красив солдата? Ночь глубока на звёзды и богата Высоким, свежим, сонным ветерком… А колокол… В который раз… О ком? Укачивают темень – розы, мысли. Меж нами перекинуты мосты, Сожители красот, ну, что ж вы скисли, Не вы ли так гордитесь, что просты Слова и судьбы ваши? Утреннюю ночью Я погружаюсь в небо, взгляд затих… И вижу красоту времён, всех жертв, вооч(ь)ю, Наличествует радост(и)ю стих. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124072203232

53. Счастье Когда крыло взрезает высь полёта, Пусть будет, например, Экзюпери, Вдоль солнца переваливая Анды... Когда рукопожатие команды Далёких «я»...Когда, чёрт побери, Не надо смерти ждать – любимых, незнакомый Прохожий оглянулся в душу мне, Живой, не позабытый на войне – Я счастлив, выхожу наверх из комы, В которой столько чуждых лет я пребывал, В которой лица поверх масок карнавал Напяливал на души нам без спросу... Я возвращаю речь свою к вопросу: Что, счастье есть на свете, в чём оно? Наверно в том, что я шагну в окно, Когда-нибудь, счастливым в небо кану! Наверно в том, что голову аркану Подставлю добровольно, тащат пусть Плоть моей жизни – конники лихие! Я возвращаю счастью – цель и грусть, Я возвращаюсь, возвращаю вам стихию – Инакомыслия и груду языка – Небесного, нездешнего слегка. На этом языке – ввысь умирать, как зёрна, Меняя кокон на крыло Экзюпери, Что поверх Анд летит и так позорна Покажется, вдруг, жизнь, чёрт побери, Да, счастья суть – она мятежна! Счастливым можно падать в высоту, Плясать перед толпой зевак потешно, Счастливым ребятёнком дорасту До кромки неба, поминай как звали Счастливых – не на миг, а навсегда! И прохудилась ночь из глаз на сеновале, И разгорелась гения звезда! © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124073105298

54. Поэт - фронту! 1. Все – под Богом, все под боком : И живые, и умолкшие... Слышен всплеск в краю далёком Крыльев в небе... Осень, смог же я Проводить высоким взглядом Журавлиный строй, взмывающий... Жизнь и смерть – в обнимку, рядом. И уснувшие товарищи. И горячий чай – похоже, Вкусный, долгий, как минуты те, От которых страх по коже... Осторожнее, не спутайте Тишину военных будней С тишиной былой, давнишнею! Ты теперь... ты, братом будь мне! Капля чувства – спелой вишнею – Нависает – бинт тяжёлый... В душу ранен я, а ты, вдруг, слёг, Друг, держись, пора, пошёл я Жить в атаке, краткий путь далёк. 2. Ребята! Мне – шесть десятков, Болезни и всё, и так далее... И слёзы в виде осадков Рисую в словах над Италией, Той самой, которая Бродского Влекла, завлекала каналами Венеции – звания броского Носитель я, крыльями малыми Листаю страницы погожие Глубокого неба... Не поняли? Представьте, вдруг, встали прохожие, От Анд, вдоль Москвы, до Японии, И смотрят в глубь жерл нескончаемых Всех звёзд – моё слово высокое Сподвигло... Вручную встречаемы Все души в строке и осокою Взрезаю я обморок отмели Реки, где-то в детстве не скошенном; Друзей, коих пулями отняли, Несу на руках в доме брошенном. И шёпотом вашим простуженным Читаю стихи непохожие На жизнь и довольствуюсь ужином В рассветную темень, прохожие – Погожие дни – канут в прошлое, Но, вдруг, странный сон об Италии... И вон из души всё что пошлое, Вся жизнь впереди, и так далее... Ребята! На всех нас хватит – Войны и будут осадки В виде слёзинок, и катет Школьник дочертит и сладкий Дым над Отечеством тает, Скоро рассеется, ну же, ...Топот шагов возрастает, Выплеснут споро из лужи Небо, быстрее, ребята, Взвод или сколько осталось, Вам в переулках Арбата Ветер, ну самую малость, Песню споёт Окуджавы... - Ввысь умирает пехота, Огненно! Осенью ржавой Слышать бой сердца охота... 3. Мы полностью ещё не осознали, Что на дворе – война, что нет исхода. У нас в Москве на Обводном канале Бумажный дым над детством парохода. Вбивают ломом будни азиаты В асфальт, закапывая: деньги, дроны В горячий грунт, и чёрт рябой, усатый По-прежнему обходит облик тронный – Державы – ржавый ход, со скрипом скрепы, И течь : из слёз и крови, и кингстоны На крейсере «Москва», ау, нардепы, Даёшь мобилизацию! Ну что мы, Всё ждём, когда уж точно будет поздно?! Но глохнет голос, встанем к Чудотворной В немую очередь, Ивана окрик грозный – Бой колокольный площади Соборной, Пускай раскатится по всей России зовом: Помочь ребятам, там, на фронте, ныне, Пока не поздно! День мобилизован И ночь – в ружьё! И сердце не остынет Болеть в груди и биться в двери зала С мольбою и молитвой, и приказом, Что – «Всё для фронта!», ночка исчезала Так быстро, и рассвет на хлеб намазан В окопе, снова «ломим, гнутся шведы!», Но силы... И штыки... И знамя судеб Болконский подхватил, чтоб смерть отведать, Вознёс над русскою атакой, будет По ком звонить, над кем шептать молитвы, И ждать кого – вас всех – живых, с победой Чтоб не усеяно ценою поле битвы! И ты, вон тот, кто с котелком, обедай, Бинтами строчек раны оберните, Война стучится в окна костылями, Пока застыл надежды луч в зените, Черкните пару слов, что живы, маме. © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124080903535

55. Ладонь с дождём Я соберу в ладонь сознательные смыслы – В ладонь с дождём – идущим с неба мнимо, мимо. И голос выцветший, сбивающийся с мысли, Сопровождая таянье созвездий зримо, Досадно быстро захлебнётся от натуги Тяжёлым ливнем на краю Тридцать седьмого: Кантата, Канта вещь в себе, Кентавр, Кентукки... Дербент, дерюга, деревянная обнова – Для всех отмучившихся – с ямой в три аршина... Эй, кто ещё не схоронил любимых, встаньте! Надежда в лучшее и вера нерушима : В рогожи жизней, перешитые из мантий. Речь малахольная – в ней простыни не смяты : Площадь Восстания. Декабрь. Дрожь помалу... Кровь эха выстрела... Каре... Фокстрот не снятый На плёнку века чёрно-белого помола... Лихие очереди Томпсона в Чикаго, Визг тормозов Бонни и Клайда, тьма – народу; На Маяковском проступающая влага Остановившегося сердца, на породу Отбойным рвением налёг всерьёз Стаханов, И ночь арестов перевыполнят вручную; Прощальный хлеб – лёг на гранёный верх стаканов, И старче бакенщик допел тоску речную, Фарватер судеб осветив, вдогонку взгляду, Зловеще вспыхнул – край кромешный – папиросой... Я подаянье брал в ладонь, три жизни кряду, Чтобы душе поставить памятник, без спросу, В центре ночующей подлунной стогны – в виде В руке сжимающего сладость Мандельштама – Осколок сахара, надеюсь, звонко выйдет... И в позе лотоса кивает Гаутама – В глубокой нише гладкого серванта, в краткой Вечно свершающейся жизни смертной, самой Б е с с м е н н о й улицей Б а с м а н н о й - стол с кроваткой. На ней б е с с о н н о й ночью жизнь, в обнимку с мамой, Б е с ц е л ь н ы й век свой коротает б е с новатый, Волочит тени по бесшумному паркету – Луна, в бесстрастности безумной виноваты Навек прильнувшие к усатому портрету Рябого чёрта – полотно из парусины : Развесят в весях, в окнах, воем веют псины; На стенах лиц, развешены, на каждой стенке, Что с кровью выщерблена пулями вручную! В горсти, прости меня, сжимаю тьму ночную! Огрызком всех лесоповалов, на коленке Запишет в столбик изнурённый рёв Шаламов Ветров колымских, шепоток голодных глоток, Прошу, приснится пусть какой-нибудь шалаве... Страны Совдепия бесчинства околоток Гудками воет в ночь...Пишу неутолимо Ладонь с дождём свою, протянутую мимо Идущих к смерти, заслуживших званье быдла – Чернь образованная, с рыбьим взглядом бельма, Ест пуповины, истолчённые в повидло, Вот, бронзу кепки тискает в ладони Тельман – На монумент мечтателям взираю с грустью, Расшибли головы романтики, и что же? Все реки крови возвратились с грустью к устью И лица плоские, похожие на рожи, Глазами выцвели и близок край той ямы, В чью тьму швыряют комья века, судьбы наши Гробовщики... Глотают ветер мандельштамы... Кивает ласково божок в глубокой нише. Жизнь малахольная, с зарезом, ножевая, Когда завидуют зверью глаза и звери Прицельно выпростали руки, нажимая На спусковой крючок, замыв, забрызгав двери, Ты нескончаема в своём белье нательном, Приходишь, снишься и детей пугаешь видом! И дождь с ладонью в городе смертельном Лениво хлещет... Никого я вам не выдам – Из тех, которые раскромсаны лопатой, Чья память девичья спит в ямах Коммунарки! Я продолжаю делать вид, что жив в распятой Стране, судьбе, в закат рассвета маркий... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124082202912 Это стихотворение поэтически противостоит нарастающему потоку оскорбления многомиллионных страданий нашего народа, многократно и страшным образом увеличившихся с момента свершения октябрьского переворота 1917 года и несмолкающих кровью души народной до наших дней. Новоявленные шариковы и швондеры пытаются очернить произведения узников совести, принизить вклад в дело памяти цены совдеповского существования, внесённый Александром Солженицыным и Варламом Шаламовым. Обывательская чернь всех мастей и рангов, бездарная в массе своей — в мысли и восприятии — по сути, охаивает не писателей этих, а весь путь страданий народа, расстрелянные судьбы целых поколений, бренчит на балалайке ура-патриотизма навязчивые мотивчики «наших побед». Но у побед есть цена, не оправдывающая средства её достижения и самые благородные цели! И забвение этой багровой цены — дорого обходится и без того упростившейся до невозможности нынешней, целеустремлённой в никуда современности и территории её обитания, одноимённой сгинувшей в исчадье преступлений двадцатого века, переселившейся в память, России. Народ и население. Бок о бок, но в разных вселенных. Немало народа превратилось в население. Немного народа, способного честно взглянуть в глаза собственной жизни и истории осталось, и всё больше населения, потребляющего жизнь любой ценой, ассоциирует себя с народом. Стихотворение моё обращено к народу и противостоит населению.

56. Последняя комната Когда на крючьях жизнь или как бы в петле на тонкой нити И силы нет в корзину с мусором собрать безликие потуги, В окно души – в пустое зеркало значений загляните, На миг расширятся зрачки и стронут вверх – бровей седые дуги – Давно заброшенную мысль, что так стремительно ничтожна Во весь свой рост и накренилась, в землю рухнет башня Вавилона! И дерзновения кинжал дремал, не покидая ножны... И преданная молодость... И приданная плоти суть зловонна. Когда ворвётся ветер в душу, сквозняком вскрывая чрево Последней комнаты, – волною бешеной окатит взгляд исподний, Осенний русский день мелькнёт перед глазами, где-то слева Напомнит стоном сердце о себе и с криком чаек, выбрав сходни, Гудком протяжным захлебнётся пароход из Крыма в тьму разлуки, Концы отдавший, изменивший всё на всём пространстве нашем, И ты теперь, на койке в комнате чужой, протягиваешь руки К видению, в котором изгнанной судьбе вдогонку машем... Когда смертельно жив, вернулся из ГУЛАГа жизни кто-то, Поэт, допустим, Заболоцкий, иволга вспорхнула с ветки мокрой, Витала грусть и сумрак немотой окутывал болото, И на лету прощались жалобно седые журавли, и охрой Закрашен день осенний, и под сенью ясеней, вдруг, осенило Кого-то в будущем : какой багряную ценой всё длится! И лампа в комнате настольный свет на плоскость влажных глаз склонила, Чтобы в тени лица блестели переполненные лица. Когда на крючьях потолков развешены – поэты, люстры света. И ваша жизнь на волоске висит, на нити паутины, Никто не спросит : чем вы заняты всю жизнь, чьей кровью жизнь согрета, И где обломки мачт бесследно потерпевшей бригантины? Их поглотило море неба. Нет, не в небе – в море чайки бьются, Срывают крылья в крик, никто не удосужится помочь им! Остывшим ставший чай, остывший в ночь, стекающий на пол из блюдца. Жизнь истекает ввысь, в последней комнате, так, между прочим... © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124082603781

57. Несчастная душа Это стихотворение с рваным ритмом, по наитию, интуитивно выбирая нужный темп и размер для каждого словесного эпизода, сознательно выстраивает разно уровневую архитектуру смыслов, обеспечивая, тем самым, нужной и важной работой читателя, коему предстоит обнаруживать и создавать всё новые и новые звукосмыслы на всём протяжении словесного ландшафта, провозглашая строки и душу поэта. К тебе, несчастная душа моя, к тебе, Мой спутник многомиллионный, Я обращаюсь! – к брошенной судьбе: Там вертикальные колонны Шагов – доносят с пылью топот роковой... Растоптанная, взгляд еле живой, Ты, напрягая силы, волокла Крыла изрубленные, соль текла из глаз, А, может, кровь... Осколками стекла Вскрывали жизнь, в который, в каждый раз, Когда не в силах... Вдруг, сознанье отключали, Окатывали, с ног до головы, Осенним ливнем, лишние печали И отголоски суд(о)рожной молвы Смывали прочь... И снова, втиснув в тело, Весомо вталкивали в бешеный раздрай Смеющихся уродцев, грим Отелло Стекал на сценах... Встань и умирай! – Как все. И в свой черёд. В утробе страха, Во чреве ужаса – живи, живи, живи! Как на ладони – в крыльях стихла птаха... В тьму обмакнула локти, Вся в крови – Ты продолжаешь путь – брести куда попало – Не привыкать, пусть, дети на руках Спят мёртвые, спадает покрывало Ночных рассветов в землю... В пух и в прах – Оплачиваешь цену целей веских! Ладонь к лицу удерживает плач. В перчатках, раздвигая занавески Ослепших глаз твоих, Идёт, грядёт палач! Кого сейчас – любимых? – истуканы Во храмах лбами отмеряют счёт Потерь, хранят гранёные стаканы Весь чёрствый хлеб поверх, священник изречёт Над гробом счастья : «Па-аамять... и во ии-имя...» Вер – в е р е н и ц а – горя... Шлейф речей : Боль тискают и мнут – корове вымя... И выколотый блеск седых очей – Блуждает по квартиркам, оглушённым Безрукой безработной тишиной. И, будто миски алюминиевые с пшённой, Часы минут расположились предо мной. И я – в тебя с разбега плачу, верю, Душа несчастная до горизонта и за ним! Прижмётся мальчик к плюшевому зверю И тронет девочка угодников за нимб... Бездомной пустоты зияют бреши. И пиршествуют мысли от сохи. Несчастные счастливцы глухо брешут О том, как нам страданья за грехи Даются... Спят старухи пред корытом Расколотым, в платок донашивают дни. И в небе, на амбарный в прах закрытом, Зуд оторопи повзрослевшей ребятни. ...Бездетная литература. Брезжат лица Подержанные. Беглая душа легла. И кроме бога больше некому молиться! Четверг четвёртый в створе пятого угла. И я один, в обнимку с многомиллионной, Многострадальной спутницей моей, Душой... Прёт топот марширующей колонны Вдоль срубленных судеб и тополей. Как режущая кромка края страсти, Высвобождая кровь из вены, хороша! Я вламываюсь в душу вскриком: «Здрасти»... И, чашку с кофе обнимая не спеша, Я созерцаю : гул столетий, трепет шторы, Гвалт ранних рощ, Блокады голод, плоть ковра. Вдруг, возвращаюсь в мир ходячих глаз, в который Подбрасываю, в топку чувств сырых, дрова Моих горючих слов – к тебе, родная, Бездомной родины жилец – страданьям кров, Ты, обнажённая перед толпой Даная, Донашиваешь жизнь, роняя в плоскость кровь, Держись там, между манной и обманом, В исчадье современности, в бою За право выхода... Восходят караваном Седые журавли, я ввысь спою Крыл колыбельную – тебе несчастной, счастье Что есть с кем расставаться навсегда! Осколки взглядов, сомкнутые части, Разбитых Зазеркалий города – Под нами – облака и битв раскаты, Усыпаны убитыми навек; Цыганы в даль, Цикады и цукаты. (1) Виднеющийся точкой человек. (2) Виднеющийся, точно, человек! © Copyright: Вадим Шарыгин, 2024 Свидетельство о публикации №124090504339