Несправедливость торжествует, господствует, становится повседневной обыкновенностью – и творят её – не какие-то абстрактные недоброжелатели и злодеи, а всегда очень конкретные люди, дорвавшиеся до ефрейторской или маршальской власти, зачастую, что самое трагичное, с убеждённостью что так и надо, что взгляд на вещи должен быть единым, одним и тем же, с одной стороны, без тени сомнения, без альтернативы, без попытки уважения к другим мнениям... 
 

«В советской политике и пропаганде постоянно происходило характерное для них явление — подмена, когда жертвы и герои менялись местами — жертвы превращали в героев, а героев в жертвы. Первых увенчивали звездами, а вторых отправляли на Колыму, в Воркуту, расстреливали в Куропатах. Это была политика и логика большевизма, понятая, однако, десятилетия спустя.

Воистину, несчастна та страна, которая нуждается в героях, как писал Бертольд Брехт.

Меня интересовали подвиги иного рода — подвиги духа.

Со времен Иисуса Христа и первохристиан дух стал немаловажным фактором в борьбе за выживание наций или этносов, — не менее важным, нежели физическая сила, которая в древности решала всё. Да и в литературе всё большую притягательность приобретали, так сказать, подвиги интеллигентские, а не только солдатские. Последние были тривиальностью, тем более на войне. Если подвиг совершает тот, кто предназначен для совсем другого, мирного дела, это уже что-то исключительное и приобретает особое значение. Хотя практический результат часто бывает равен нулю. Нулевым с прагматической точки зрения был подвиг Януша Корчака, как и подвиг учителей из югославского города Крагуйевицы, которые вместе со своими воспитанниками пошли на смерть.

В Беларуси тоже были такие учителя, хотя о них мало знали, пропаганда о них молчала. Большевики враждебно относились к усилиям национального учительства в деле просвещения на оккупированной территории. Учителя, которые при немцах учили детей, не давали одичать целому поколению, считались каллобарантами, и после войны вместе со своими учениками оказались в Печорлаге.»

​

«Многие новости в то время приходили по телефону (теперь по интернету и факсу), пришла и такая: в Гродно судят палачей Хатыни. Выездная коллегия из Минска, пять подсудимых — бывших полицаев. Адамович, который тогда писал свою книгу «Каратели», конечно же, не мог пропустить такое событие и приехал в Гродно. Карпюк уже побывал на первом заседании суда, на второе пришел и я. Внешне нечего особенного — суд как суд. Судьи, адвокат. На скамье подсудимых пятеро пожилых, немало помятых жизнью мужиков. Их привезли кого откуда — из Украины, из России, одного из Казахстана. Но почему их судят в Гродно? Почему хотя бы не в Минске?

И тут выясняется необычный факт. Оказывается, сожгли Хатынь вовсе не немцы, а вот эти полицаи из так называемого 118-го украинского полицейского батальона. Это был, разумеется, не очень приятный для властей факт, он разрушал известный постулат о нерушимой дружбе советских народов. Поэтому этот процесс и отодвинули из центра к самой польской границе.»

«Где-то в конце 70-х годов Комитет по премиям присудил мне Государственную премию СССР за повести «Обелиск» и «Дожить до рассвета». После пережитого в литературе эта премия не столь уж меня обрадовала, хотя, конечно, появилась надежда — может, теперь отцепятся? Разумеется, я не рассчитывал, что уж теперь мне будет разрешено писать всё. И так, как я захочу. Но всё же… Правда, Адамович с присущим ему сарказмом сказал, что теперь я сам не захочу дразнить гусей, стану осмотрительней, потому что прошел выучку. Что ж, возможно. Как всегда в таких случаях, премия порадовала друзей, но и прибавила завистников — тоже, кстати, из числа друзей. А зависть (болезнь «красных глаз» у китайцев) — очень скверная вещь, которая обладает дьявольской силой. В этом я не раз убеждался на своем литературном веку. Да и помню, как мама в моем детстве страшно боялась сглаза, завидущего ока..» 

​

Воскрешение Лазаря

​

А этот отрывок воспоминаний Василя Быкова я обозначил для себя названием «Воскрешение Лазаря», создавая тем самым отсылку к Четвероевангелию именно потому, что евангельский Лазарь воскрес в духе своём, а не просто, благодаря Христу, стал ожившим телом. 

Воскрешение – глубоко почившего во мне чувства Дома – спокойного, не обусловленного какой бы то ни было борьбой, места расположения души – вызвало чтение нижеследующего отрывка воспоминаний Василя Быкова. Неестественность состояния «борьбы за счастье», усталость от такой борьбы и благодарность гражданам Искусства – писателям, поэтам, скульпторам, художникам – за возможность даже мгновенного отдохновения или как бы воспарения над схваткой «добра» и «зла», вот что захватило меня и сподвигло  к ассоциации смысла текста с термином «воскрешение», итак :

​

«Ко мне в Гродно приехал мой давний московский друг Лазарь Лазарев. Я встретил его на вокзале, к себе домой повел специально через городской центр — по Ожешко, Советской, возле приходского костела. Мне хотелось, чтобы он увидел и оценил то, что мне особенно дорого в Гродно — его исконный западный облик. Кажется, он понял мое намерение и одобрил мой выбор местожительства. Конечно, Гродно — не столица, не крупный промышленный или культурный центр, каких в России много, чем обычно хвалятся россияне, — просто уютный уголок, где человек, жаждущий уединения, его найдет. В частности, так думал я. На деле же было не совсем так. Художнику или писателю в наше время невозможно спрятаться, государственная система контроля и надзора нигде не оставляет его в покое — ни в столице, ни в провинции. Ни даже за границей»
«...в Гродно у меня, помимо всего прочего, есть некая сердечная привязанность, которая меня здесь держит.»

​

Здесь я, конечно, вспомнил образ Янинки – белёсой светящейся изнутри девушки из повести «Дожить до рассвета», настоящей горожанки своего города, удивительно светлой и утончённой в восприятии высокой тишины мироздания гражданки Вечности, которая вдохновенно показывала её предрассветный Гродно, буквально, за час до первых немецких бомб, 22 июня 1941 года, герою повести лейтенанту Ивановскому. И эта девушка, и эта потаённая в заветных бликах и отзвуках нерукотворная Страна души человеческой, в свою очередь, навели меня на воспоминание об Агнии, «девушки откуда-то не с земли», из романа Александра Солженицына «В круге первом», которая так же вот, ненароком или всё же сознательно обнажала обнаруженную, умирающую вечную красоту неземного пребывания Искусства на земле перед своим несостоявшимся суженым. Женские глаза Мироздания уловили оба писателя, ими подглядели они что-то очень важное из смысла всей нашей общей человеческой жизни, навсегда поселившись в моём читательском сердце...

Возвращаемся к встрече Лазаря и Василя:

​

«В тот день, позавтракав, мы долго говорили с Лазарем о литературных делах. Тем более, что он приехал не просто так, а чтобы взять у меня интервью для журнала «Вопросы литературы», в котором работал. Мне было с ним легко и просто, как, может быть, больше ни с кем другим: мы принадлежали к одному поколению, у нас был примерно одинаковый опыт, который мы приобрели на войне. Разве что он отвоевался раньше меня — тяжелое ранение приковало его к госпиталям, в то время, как я продолжал сражаться с немецкими танками. Но он и начал раньше — под Сталинградом, дошел до украинской земли, где мы оба пролили свою кровь. Кроме того, и друзья в литературной среде почти все были у нас общие. Некоторых Лазарь очень любил, иных совсем не любил, но и то и другое чувство проявлял сдержанно.»

​

«В тот приезд Лазаря я успел показать гостю два старинных замка, костёлы, церковный собор, полуразрушенную синагогу в квартале былого еврейского гетто. Сводил его и на те места, где когда-то стояла еще одна церковь, взорванная[308] коммунистами, разрушенные во время войны ратуша и гостиница: хотелось, чтобы Лазарь представил, как всё это когда-то выглядело. И чтобы представил квартал лионских домиков, построенных когда-то для поселившихся в Гродно лионских ткачей и в свое время снесенный.

Съездили мы тогда и в литовские Друскеники, которые много лет были отдохновением для гродненцев, как Версаль для парижан. Вся атмосфера этого курортного городка, особенно его старинные парки, пропахшие душистым ароматом кофе, кафетерии и пленительный своей скромностью музейчик Чюрлениса развеивали грусть и умиротворяли.»

« Утром поплыли от гродненских мостов вниз по течению... Тарахтел на малых оборотах моторчик, мимо проплывали сосновые боры и пойменные луга, песчаные косы и заросшие камышом старицы. Удивленно смотрели на нас с берега неподвижные цапли, а за бортом всплескивали тяжелые рыбины. Вокруг не было ни души. ... 

Пока над плесом расплывался вкусный дымок, говорили о нашей поганой жизни, одинаковой что в Москве, что в Гродно, за которую когда-то проливали кровь. Но мы хоть выжили, а наши товарищи (97 из сотни) давно лежат в братских могилах, разбросанных от Сталинграда до Эльбы. Погибли, так и не узнав, когда окончилась война — и это им особенно обидно. Может, думают, что мы всё еще воюем? ... Может, это для кого-то нужно? «Да, нужно, — говорит Лазарь. — Пока не прошла боль, надо писать». «Да уж сколько лет нет покоя от этой боли!» — восклицаю. «И не будет, — говорит мой друг. — Это наша пожизненная боль». «Мои знания пессимистичны, но моя воля и надежда оптимистичны», — подумалось мне словами Альберта Швейцера.»

«Поздно вечером по тихой воде возвращались в город. Неман готовился к ночному отдыху, на обоих берегах и вблизи и далече зажигались огни. Это было мое последнее путешествие по Неману, неожиданное прощание с этой милой рекой, с ее скромной красотой, с самой лучшей рекой из всех известных мне рек Европы и Азии.»
 

Читал я, охваченный волнением душевным и гарью сгоревших заживо городов и деревень, местечек и судеб, оглушённый предсмертными криками ротных и взводных офицеров, раненных и расстрелянных; обнесённый огромной пеленой огненного времени, поглотившей этих навечно молодых лейтенантов и всех нас, тех, кто ещё не погасил сердце своё, для чутких сердцем потомков, читал их диалог – о том что произнесли и что произнести невозможно, только молчанием и застывшим в точку взглядом можно что-то передать... Братские могилы, общая для всех не вернувшихся – могила Неизвестного солдата – стояла перед моим глазами, алела помятой, поблёкшей звёздочкой... 
 

Встреча Быкова с писателем Владимиром Богомоловым
 

«Как-то в начале весны, в самую для нас голодную пору, ко мне в Минск приехал Владимир Богомолов с женой.»
 

«Когда мы вечером гуляли по улицам, Богомолов рассказал о себе, о том, как сидел во Львовской тюрьме, где своими наручниками расквасил голову начальнику тюрьмы. На войне он был разведчиком, после войны ездил по Германии и, наделенный необычайной зрительной памятью, фиксировал всё, что требовалось зафиксировать. В Германии и погорел, заступился перед гэбистами за товарища и оказался в тюрьме. Но он победил и теперь полностью реабилитирован.»
 

«Суждения и оценки Богомолова нам нравились, постепенно он стал нашим другом, может быть, самым близким среди москвичей. Приезжая в Москву, мы бывали у него дома, особенно часто на новой его квартире, которую он получил в престижном доме в Безбожном переулке.»
 

«Новый мир» в двух номерах напечатал роман Богомолова «В августе сорок четвертого». В печати сперва наступила определенная пауза, официальная критика словно взяла тайм-аут. Я прочитал роман без восторга. Неплохо написанный, со множеством специфических деталей, он, однако, заключал в себе едва припрятанную апологетику определенных органов. Правда, я не стал говорить автору всего, что думал о романе, сказал лишь, что, по-моему, его «Зося» лучше. Но автор был человеком догадливым и что-то в моих словах почувствовал. Адамович же с его нетерпимостью ко всякого рода литературным хитростям, чем бы они не маскировались, прямо сказал Богомолову, что его роман — тот же «Щит и меч» Кожевникова, разве что лучше написан. Богомолов обиделся, обругал Адамовича и порвал с ним отношения. Мои отношения с Владимиром еще сохранялись какое-то время, но становились всё более натянутыми.»

Читая оценку Василя Быкова романа Богомолова «В августе сорок четвёртого», я, с одной стороны, понимал, что именно многолетний опыт так сказать взаимодействия с «органами» даёт полное право на подобную оценку романа как произведения приключенческого жанра. Но, с другой стороны, вспоминая мой первый читательский контакт с текстом романа, я противился этой категоричной оценке. Это был, если не ошибаюсь, сентябрьский номер «Роман-газеты» за 1975 год. Я, двенадцатилетний мальчишка, буквально, запоем погрузился в приключенческую историю военной поры, которую, последовательно и таинственно, разворачивал передо мною писатель Богомолов, снабжая её эффектом так называемой будничной достоверности – выдержками из служебной переписки, текстами шифрогамм, сухостоем приказов и т.п. Конечно, по молодости лет и по причине объективной неинформированности, я понятия не имел о том, что представляла собой вся система этих самых «органов», в том числе, СМЕРШа, сколько несправедливостей и гнёта таила она в себе для всех людей и честных сотрудников, однако, на всю свою жизнь запечатлел на сердце чрезвычайную благодарность писателю за инициированную им во мне УВЛЕЧЁННОСТЬ повествованием, за акценты на МЫСЛИ, РАЗМЫШЛЕНИИ, на том что представляет из себя профессионализм оперативной работы, даже под гнётом «быстрее дай результат или пойдёшь под трибунал», со стороны вышестоящих. Художественная литература, в том числе проза о войне, тем и должна отличаться от «низких истин» архивов реальности, что даёт нечто, превосходящее всегда временную правду, а именно – над-временность или надежду на лучшее – в виде правдивого вымысла – «нас возвышающего обмана» – не просто выдумки, но возвышающей дух или душу человека истории – не о том как было всё на самом деле, но о том, как могло бы быть и должно быть, если человек не потерял ещё веру в себя, в жизнь, в Мироздание.
 

Василь Быков о «партизанке» :
 

«Некоторые спрашивают, почему в военные годы белорусские партизаны оказались такими храбрыми? Где набрались они этой храбрости в обезбоженной, колхозной, полуголодной стране? А всё там же. Всё оттуда пришло — из 30-х годов, в результате советской дрессировки голодом, истреблением и страхом. Когда крестьянству уже нечего было терять, разве что жизнь — свою последнюю собственность. Да и ее не очень-то жалели, такой она стала нестерпимой. Именно эта ситуация послужила психологическим источником многих, удивительных, на первый взгляд, поступков, в том числе тех, которые сейчас называют подвигами.

Мы с Короткевичем говорили о том, что ни при каких обстоятельствах нельзя, никого загонять в угол — ни друга, ни врага. А между тем белорусское крестьянство в 30-е годы, лишенное земли и воли, оказалось именно таким — загнанным. От голодной смерти его спасли огороды — сорок соток дедовской земли, которые кормили. Немцы загнали белорусскую беду еще глубже. Что было делать крестьянам? Что делает собака или волк, попав в безвыходное положение? Бросается на людей. Белорусы бросились на немцев. От отчаянья. Вот они — истоки белорусской партизанки!

Если бы оккупанты были поумнее, если бы вернули людям землю и их собственность, — белорусы, быть может, вели б себя иначе по отношению к ним. Скажем, как литовцы, латыши или эстонцы. Как украинцы, наконец. Пахали бы землю, растили детей и плевали на бандитскую партизанку. То, что рядом уничтожали евреев, крестьян не очень-то беспокоило, лишь бы их не трогали! А ведь тронули. Да еще как! В этом немцам очень помогли партизаны — дали основание для всякого рода акций. И запылали хаты, пролилась кровь. В этом деле Гитлер и Сталин были сообщниками. То, что недоделал Сталин в 30-е годы, жестоко завершил Гитлер в начале 40-х. Беларусь лежала в руинах. Эпопея возрождения была долгой и трудной.»
 

Как важно, оставаясь патриотом своей родины, удержать себя от ура-патриотизма, как важно для развития души чутко и глубоко заглядывать в происходящее. Но так могут далеко не все современники и тем более потомки. Как трудно, например, ретроспективно погодолать день за днём, всем семейством, до обморока, до отчаяния, имея перед глазами тонкое пламя поминальных свечей над усопшими родными, близки, любимыми, как трудно просто пожить хотя бы недельку в атмосфере тотального равнодушия власти всех уровней – особенно к человеку на земле и землёю живущего – к крестьянину, посуществовать в обстановке доносительства и абсолютной беспросветности колхозов тридцатых годов, больше похожих на концлагеря, чем на человеческое хозяйство – ни паспортов, чтобы уехать, ни денег, ни трудодней, ни прав никаких, кроме смерти от болезней и голода. Никогда ранее, на всём пространстве Российской Империи не было такого нашествия злобных, мелко пакостных до смерти, кровожадных и бестолковых фанатичных  начальников всех уровней и рангов и такой нищеты народа! И в этой нищете были светлые дни, помысли, и надежда умирала последней, но только очень утончённая в восприятии главного душа сможет оценить весь ужас происходящего тогда на всём предвоенном пространстве новоявленной Советской власти, и особенно в недавно присоединённых областях Западной Украины, Прибалтики, Белоруссии, и действительно, диву даёшься даже не тому, как эти впроголодь уцелевшие крестьяне мужественно сопротивлялись фашизму, но тому насколько давнишний гнёт и смертная несправедливость всё-таки не ожесточила сердца большинства участников всесоюзной трагедии, как выкарабкивались люди к лучшей жизни, вырастили детей, спокойно с достоинством переселились в мир иной, но и успели передать детям и внукам – способность к милосердию, к какому-то высшему пониманию жизни. А те, кто озлобились на все времена, кто сегодня всю накопившуюся боль валят на современную Россию, остались вне восходящего потока Времени в Вечность, оставшись ограниченными в кругозоре и благородстве существами, поражёнными ненавистью и национализмом.

Василь Быков о повести «В тумане» :

«Сюжет «Тумана» сложился у меня давно. Мысль о безысходности человеческого существования прочно сидела в моем сознании и время от времени требовала реализации. Некоторые из тех, с кем я делился своим замыслом, говорили: пессимизм, фатализм, разные упадочнические влияния. Может, и так. Но сколько в человеческой жизни существует конфликтов — с самим собой, или с обществом, которые разрешить невозможно. И не только в ситуации, когда добро противостоит злу. Но и тогда, когда, как писал Гегель, конфликт возникает в отношениях правого с правым. Это уже трагедия. Если серьезно вникнуть в обстоятельства, то вся жизнь человеческая — трагедия. Ибо все чувствуют себя правыми. И никто не считает себя виноватым.»

Василь Быков о «надежда, мой компас земной» :
 

«О, эта проклятая человеческая надежда, мать дураков, как метко определил ее Максим Гарецкий. Ее отлично научились использовать все — от Гитлера до Сталина! Несчастным говорили, что ведут их в баню, и там убивали смертоносным газом, говорили, что приговаривают к десяти годам без права переписки, и везли на расстрел в Куропаты. Строили тюрьму народов, а говорили — коммунистическое общество и внушали надежду на светлое будущее человечества. А теперь, после Чернобыля, чем мы утешимся? Период распада плутония — сто тысяч лет!… Да и вообще… Адамович рассказал, к какому выводу пришел недавно Макс Борн: даже если удастся предупредить нуклеарную катастрофу, ничего, кроме мрака, человечество в будущем не ждет. Вот что натворили наука, технический прогресс и коммунизм вместе с капитализмом в конце технологического XX века.»

«Это сладкое слово - свобода»

«Свобода — наибольшая ценность, данная каждому живому существу с момента рождения. Всё живое и пользуется этой физической свободой, насколько это возможно в сложнейшем, запутанном мире жизнедеятельности организмов. Только человек является исключением. Чтобы в полной мере почувствовать необходимость свободы, ему суждено пройти через хитросплетенный лабиринт жизни, а то и остаться в одном из его тупиков. И там привыкнуть к безвыходности, зачахнуть, утратить врожденный инстинкт свободы, адаптироваться к несвободе ради элементарной цели биологического существования. Стать частицей толпы, электората — таким, как все. Но как быть тому, кто выпадает из массы себе подобных, если и он — творец, которой действует согласно внутренним импульсам самовыражения? Как ему преодолеть грубую зависимость от социума, который неизменно нивелирует его дар, данный ему Богом? Или, может, не надо ничего преодолевать, а подладиться, приспособиться, чтобы избежать конфликта с обществом? Десятки лет в наших ушах звучала невольничья максима: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Действительно, нельзя: не дадут, не позволят. Те, от кого ты зависишь, вдохновляются не обманчивой идеей человеческой свободы, а реальной потребностью своей власти и силы. И сила у них немалая, потому что они — всегда гурт.

Может, и впрямь: для того чтобы выжить, стоит сбиться в гурт, в стаю, как это делают многие животные в дикой природе. Шансы выжить увеличиваются еще больше, если у человеческого гурта появляется идея — не важно какая, плохая или хорошая. Иногда идеей становится инстинкт нации или класса, или какой-нибудь политической банды, и тогда мир сталкивается с имперской, пролетарской, нацистской идеями, которые всегда жаждут крови. Большой крови требуют и так называемые популистские идеи, которые редко осуществляются. Как и святая идея свободы.

Но нужна ли художнику любая другая идея, если его душа уже захвачена идеей правды и красоты? Иному места нет, ибо он — индивидуалист. Всё значительное в искусстве и в литературе испокон века создается на основе индивидуализма. Попытки организованного художественного творчества (тем более литературного) всегда терпели фиаско. Творцы — единоличники, они создают штучный товар. Творческий альянс двоих, даже если они оба гении, невероятен. Только порознь.»

​

«Правда, наше время — особенное, лицемерное и жестокое, а для искусства — разрушительное по самой своей сути, только мы еще не совсем это осознали. Очевидно, теперь в первую очередь надо думать не о расцвете, а о том, как уберечь и сохранить то лучшее в национальной и мировое культуре, что так брутально разрушается нашим временем. Наверное, сделать это сообща легче. Но ведь и разрушать легче сообща — всё сразу… Это обходится властям дешевле. И проще, когда «сообща», подчинить себе людские души. Отсюда — колхозы и ГУЛАГ, чтобы всех без остатка сгрести в одну кучу. И творцов тоже — в «творческие союзы», в «творческую» неволю, где должный порядок поддерживался руками самих же творцов из числа наиболее расторопных коллаборантов. Согласно принципу: сами пишете, сами себя и сажайте.

Кажется, наша литература помаленьку выкарабкивается из того интеллектуального ГУЛАГа, из которого еще предстоит выбраться нации.»

----------------------------------------------------------------

На этом я завершаю чтение жизни Василя Быкова, его воспоминания несметного горя в радости от первого лица. В данном докладе я стремился не только дать конспект с цитатами наиболее важных, на мой взгляд, размышлений и этапов жизни писателя, но передать вам, мои и его читатели в веках, своё отношение к происходящему, свою любовь к честному вечному мальчишке и лейтенанту Великой Отечественной войны, к проникновенному искателю моральных глубин и высот человеческого духа. Двадцать два года назад, в 2002 году завершил Василь Быков мемуары своего жития, я тогда вернулся из Болгарии с грустью на сердце, всё стоял у меня перед глазами  монумент советским воинам в Варне, расположенный на высокой окраине города, и перекрытый огромной рекламной растяжкой. Я тогда возвращался, как говорят космонавты, на родную землю, в родную Москву, в родную Россию, вне которой, как оказалось, существовать могу, а жить нет. И высоким своим достижением жизненным считаю – иммунитет к «ура-патриотизму», или интеллигентное чувство родины, которое успели зародить во многих мальчишках и девчонках, которые родом из детства, лейтенанты-писатели Великой Отечественной, такое чувство родины души, которое свободно от поверхностного или лубочного восприятия содержания – Родины вопреки всем кровавым «лес рубят – щепки летят», и с несмолкаемой в сердце памятью обо всех многомиллионных «щепках»!  

​

Сегодня, сейчас, на пороге Третьей Мировой войны, накануне тяжких испытаний, в преддверии термоядерных пожаров, всеобщей мобилизации, всеобщей гибели – как важно обладать этим спокойным выбором родной стороны, спокойным мужеством честного отношения к Родине, чтобы успеть погибнуть не подневольным рабом, не ожесточившемся сердцем фанатиком, не мечущимся в панике обывателем, но гражданином совести, сознательно выбирающим общую судьбу своего народа, со всеми её правдами и неправдами, и сознательно не помышляющего даже о какой-либо альтернативе.

​

Спасибо всем за внимание!
Рукописи, как известно, не горят.
Если они – произведения искусства.

​

Поэт 
Вадим Шарыгин.

P.S.
 

Вадим Шарыгин

***

Я помню : промёрзшие станции,
Протяжные гимны гудков,
В тетрадочке грифелем стансы и
Махорчатый бас мужиков;
Мелькнувшие вдаль полустаночки,
Скончавшихся жизней погост.
С порубленной мебелью саночки
И третий от родины тост;
Ладони вплотную со стонами,
К багровой, к горячей.. в живот.
Вой крыльев с гостинцами с тонными
И дом, где никто не живёт...
Я помню цветастые выкройки
Не скошенных платьев л у г о в.
Дотла постаревшие выкрики
Вдоль стен коммунальных у г л о в.
И руки, которым безногие,
Доверили пляс под гармонь, –
Я помню...Те склоны пологие –
Высоток, под шквальный огонь!
 

Я помню, как без вести прожиты
Мечты и года, день за днём...
Смотри, современник, ну что же ты,
Старик, опалённый огнём,
Не видишь, как иволга плачется
В заброшенном сне тополей.
И мамка примерила платьице
Застывшей дочурке своей.
 

Я полню тоскою бездомную –
Строку за строкою, прочти
Остывшую память бездонную,
Забытую впредь и почти...

© Copyright: Вадим Шарыгин, 2024
Свидетельство о публикации №124062003881